высоко, высоко сиди,
далеко гляди, 
лги себе о том, что ждет тебя впереди, 
слушай, как у города гравий под шинами 
стариковским кашлем ворочается в груди. 
ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге, 
отплевываясь, грубя, 
ветер курит твою сигарету быстрей тебя – 
жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав, 
смахивает пепел тебе в рукав, -

здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту, 
город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту, 
а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту, 
добивает пленки, сгребает битое после пьянки, 
отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки, 
остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки; 
россиянки 
в курточках передергивают плечами на холодке, 
и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке, 
как цвет чая со дна расходится в кипятке.

не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи, 
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи, 
для того и придуманы верхние этажи;

чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы, 
белые перила вдоль палубы, 
голуби, 
алиби – 
больше никого не люби, моя девочка, не люби, 
шейни шауи твалеби, 
let it be.

город убирает столы, бреет бурые скулы, 
обнажает черные фистулы, 
систолы, диастолы 
бьются в ребра оград, как волны, 
шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы, 
пятки босые выпростали, 
звезды ли 
или кто-то на нас действительно смотрит издали, 
«вот же бездари, - ухмыляется, - 
остопездолы».

что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела, 
а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила, 
почему-то всех победила и все смогла – 
город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла, 
и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла, 
старая пластинка, 
а ты игла, - 
засыпает москва, стали синими дали, 
ставь бокал, щелчком вышибай окурок, 
задувай четыре свои свечи, 
всех судили полгода, 
и всех оправдали, 
дорогие мои москвичи, - 
и вот тут ко рту приставляют трубы 
давно почившие
трубачи.