Юными надменными глазами
     глядя на билет, как на пустой,
     держит по истории экзамен
     граф Лев Николаевич Толстой.

     Знаменит он -- едок и задирист --
     только тем, что граф и вертопрах,
     тем, что у него орловский выезд,
     тем, что у него шинель в бобрах.

     Граф молчит, угрюмый, диковатый,
     как волчонок, худ, большеголов,
     ну а перед ним дундуковатый
     враг его -- профессор Иванов.

     Зависть к титулованным запрятав,
     он от желчи собственной прокис.
     Мерзок дундукизм аристократов,
     но страшней плебейский дундукизм.

     А от графа запахом дворянским
     хлещет раздражающе, остро:
     чуть одеколоном, чуть шампанским,
     лошадьми, пожалуй, даже "trop".

     Иванов бы сам хотел так пахнуть
     и, за это тайно разъярен,
     "Нуте-с, что же вам подскажет память?" --
     графа сладко спрашивает он.

     На лице плебействует сиянье --
     ни полслова граф не произнес.
     "Изложить великие деянья
     Николая Первого" -- вопрос.

     Скучно повторять за трепачами.
     Скучно говорить наоборот.
     Пожимает граф Толстой плечами
     и другой билет себе берет.

     Но билеты -- словно осмеянье.
     Как их можно принимать всерьез?
     "Изложить великие деянья
     Анны Иоанновны" -- вопрос.

     Кто вы, составители билетов,
     если, пряча столькое в тени,
     о деяньях просите ответов,
     а о злодеяниях -- ни-ни?

     Припомадят время и припудрят
     и несут велеречивый вздор.
     Кто сейчас историк -- Пимен мудрый
     или же придворный куафер?

     Как Катюшу Маслову, Россию,
     разведя красивое вранье,
     лживые историки растлили --
     господа Нехлюдовы ее.

     Но не отвернула лик фортуна, -
     мы под сенью Пушкина росли.
     Слава богу, есть литература --
     лучшая история Руси.

     Шмыгает профессор мокроносо.
     "Нуте-с, не пора ли, граф, начать?"
     Граф Толстой выходит. На вопросы
     граф Толстой не хочет отвечать.

     И профессор нуль ему как выдаст!
     Долго ждал счастливой той поры:
     на тебе за твой орловский выезд,
     на тебе за все твои бобры.

     Нуль Толстому! Выискался гений!
     Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!
     Тем, кто выше всяких измерений,
     нуль поставить -- праздник для нуля.

     А Толстой по улицам гуляет,
     отпустив орловский выезд свой,
     а Толстой штиблетами гоняет
     тополиный пух на мостовой.

     Будут еще слава и доносы,
     будут и от церкви отлучать.
     Но настанет время -- на вопросы
     граф Толстой захочет отвечать!

     А пьянчужка в драной бабьей кофте
     вслед ему грозится кулаком:
     "Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю".
     Эх, дурила, знал бы ты -- о ком...

     Лучшие из русского дворянства --
     фрак ни на одном не мешковат! --
     лишь играли в пьянство-дуэлянство,
     тонко соблюдая машкерад.

     Были те повесы и кутилы
     мудрецы в тиши библиотек.
     Были в двадцать лет не инфантильны --
     это вам не следующий век!

     Мужиком никто не притворялся,
     и, целуя бледный луч клинка,
     лучшие из русского дворянства,
     шли на эшафот за мужика.

     До сих пор над русскими полями
     в заржавелый колокол небес
     ветер бьет нетленными телами
     дерзостных повешенных повес.

     Вы не дорожили головою,
     и за доблесть вечный вам почет.
     Это вашей кровью голубою
     наша Волга-матушка течет!

     И за ваше гордое буянство --
     вам, любившим тройки и цыган,
     лучшие из русского дворянства, -
     слава от рабочих и крестьян!