Всю войну под завязку я все к дому тянулся, 
И хотя горячился, воевал делово. 
Ну а он торопился, как-то раз не пригнулся, — 
И в войне взад-вперед обернулся, за два года — всего ничего! 

Не слыхать его пульса с сорок третьей весны, 
Ну а я окунулся в довоенные сны. 
И гляжу я, дурея, но дышу тяжело... 
Он был лучше, добрее, ну а мне повезло. 

Я за пазухой не жил, не пил с господом чая, 
Я ни в тыл не стремился, ни судьбе под подол, 
Но мне женщины молча намекали, встречая: 
Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел. 

Для меня не загадка их печальный вопрос — 
Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось. 
Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел! 
Я случайно вернулся, вернулся, ну а ваш не сумел». 

Он кричал напоследок, в самолете сгорая: 
— Ты живи, ты дотянешь! — доносилось сквозь гул. 
Мы летали под богом, возле самого рая — 
Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул. 

Встретил летчика сухо райский аэродром. 
Он садился на брюхо, но не ползал на нем, 
Он уснул — не проснулся, он запел — не допел, 
Так что я вот вернулся, ну а он не сумел. 

Я кругом и навечно виноват перед теми, 
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь. 
И хотя мы живыми до конца долетели, 
Жжет нас память и мучает совесть — у кого? У кого она есть. 

Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы 
Нашей жизни короткой, как бетон полосы. 
И на ней — кто разбился, кто — взлетел навсегда... 
Ну а я приземлился, а я приземлился — вот какая беда.

1974-1975