Был вечер так тих, и волны наполнены грустью.
Играл где-то вальс, и светила большая луна.
А на берегу, где тихо, безлюдно и пусто,
Сидела мадам и скучала в беседке одна.

А наш маравихер - красавец фартового вида,
Как раз в этот час любовался прибрежной волной.
Увидя её ожерелье, кольцо и прикиды, подумал: 
«Она этот вечер пробудет со мной».

В беседку зашёл и просил по-французски пардона,
Сгодилось вору, что в Париже шмонал косяки.
И сердце её колокольным наполнилось звоном,
Что, если б ушёл он, она б умерла от тоски.

Она же плыла и всё нюхала белую розу,
На море глядя через модный голландский лорнет.
И он ей сказал, как поэт, сочиняющий прозу,
(Ему бы в театре читать за Шекспира сонет):

«Мы с Вами пойдём до заката, что на горизонте,
Оттуда плывут серебряные облака.
Жемчужным дождём вдруг прольются на шёлковый зонтик,
Который сжимает нежная с перстнем рука».

И дождик пошёл, но им сухо в беседке под крышей
Вдали пароход загудел, как заваленный [bad word] 
Она говорила, а он её вовсе не слышал.
Но знал, что зовёт на чаёк - это клюнул клиент.

Зовёт и молит: «Проводите до дома, мне плохо,
Кружит голова, и ветер холодный не стих».
А хипа на кон, на хамлежку - такая пройдоха,
Но вор её пас, он крутил на Твери не таких.

У входа в отель на цырлах швейцар и прислуга.
Никто не видал в Одессе красавцев, как он.
И дамы в фойе зашептали на ушко друг другу:
«Красивый, богатый, он умница - просто шармон».

Зашли в номера, и раскладка на высшую пробу;
Одною рукой он шмонал её пухлый скидняк,
Другою рукой он снимал золотишко, ей-богу,
Так пальцы играли, что аж Паганини - слабак.

В окне лунный свет, на кровати медамка приплыла.
В ракитном кусту кузнечик на скрипке играл.
И губы её шептали в бреду: «Милый, милый!, -
А милый уже на малине понты прошибал.

Прошёл где-то год, и спалили вора под Ростовом.
На очной её просили вора опознать.
Он думал - кранты: по этапу, на нары по новой.
Спалили волки, снова мне о свободе мечтать.

Сидел писарчук и калякал, паршивец, дознанье.
Она, как вошла, так без чувства прижалась к стене.
Он кинулся к ней, поднял на руки, как в то свиданье,
Легавым сказал: «Расколюсь! Только, чтоб не при ней».

Она же в ответ обняла его сильную шею,
Припала к груди, прошептала: «Айме, шермон.
Мерси, за заботу, поймали, но я сожалею:
Увы, господа, но тот вор - это вовсе не он».