* * *

Так испорчен работой, что отдыхать не умеет.
Катится игральная кость, катится и останавливается — двойка, или пятерка, или шестерка — и отдыхает до следующего броска.
А он не умеет. Если упал — поднимается сразу, не переводит дыханья. Словно пила, перепиливающая одним духом.
Нет времени посмеяться.
Неторопливость воскресного утра — не для него.
Безделье воскресного вечера — тоже. Убивать свое время он не умеет.
Впрочем, сказано это неточно — время убить. Время не убивают. Его оглушают на время. Шампанскими пробками. Костяшками домино — по вискам. Картами и шарами бильярда. Каблуком, отбивающим твист, рок-н-ролл или румбу.
Время можно и одурманить. Ударяет в голову спирт. В голову ударяет марихуана. Опиум или гашиш. Так его одурманивают, опьяняют, и тогда наслаждаются этим медлительным, этим неспешным теченьем часов и минут. Одурманивать также умеют речами, потоками слов. Возникает иллюзия, будто оно и не движется больше, и мы можем позволить себе что угодно, пока оно вновь не проснется.
А этот испорчен. Не может остановиться. Даже в субботу, в вечернюю пору, когда все другие нежатся в банях. И в воскресенье бежит мимо праздничного застолья — он не может остановиться. И хотел бы, да только не может. Он испорчен работой. Он готов уцепиться за угол, за краешек скатерти праздничной с множеством блюд, но боится, что стянет ее со стола и испортит другим воскресенье.
Он гость нежеланный. Когда он сидит за столом, подошвы его протирают паркет. Его мысли по комнате кружат, как мотоциклист по стене вертикальной. Он возбужден. Он не слышит, что в комнате этой творится, его уши, подобно локаторам, ловят все то, что творится за этой стеной. И язык его где-то отсюда уже далеко. И все рады, когда, наконец, он уходит. Он забыл у вас шляпу и зонтик. Но за ними уже никогда не вернется.
Так и катится он, словно сказочный тот колобок, и поймать его вам не удастся.
Он хотел бы. Он хотел бы остановиться. Полежать, поваляться, о чем-нибудь там поболтать.
Он глядит на кровать — хорошо бы, его уложили туда, но никто не уложит, боятся — простыня его за ночь свивается в жгут, и недолго, глядишь, удавиться.
И никто не зовет его в мяч поиграть, ибо он не умеет — ибо мяч он угонит куда-нибудь с поля, и погонит его неизвестно куда, через луг и поляну и — кто знает куда.
Когда катится он с горы, он и рад бы за что-нибудь зацепиться, но тоже не может, ибо знает, что вырвет с корнями сосну или ель, за которую схватится он, или руку оторвет. И поэтому он зацепиться боится.
Даже в сон он вбегает с какой-нибудь книгой в руке, бормоча окончанье какой-нибудь фразы, и из сна выбегает в спортивном уже облаченье.
Залы ожиданья, места, где можно подумать, поправить галстук, продумать предстоящий разговор или речь, или просто купить билет — это все не для него, и в равной мере стремительно он пробегает сквозь швейцара, сквозь директорскую секретаршу и сквозь контролера. Поезд он догоняет — как в эстафете.
Он несчастен. Он не может остановиться. Что с ним делать и как помочь?