Страшно и тихо в доме , - часы бы с боем,- 
да не поможет, будет, пожалуй, хуже. 
В белых плащах с кроваво-красным подбоем, 
конница грозовая скачет по лужам. 
И, когда правит Навь мирком заоконным, 
в полночь потустороннюю, в час запретный, 
вещи живут по непонятным законам, 
пряча от человека свои секреты. 
Слышно: стучат копыта гулко и дробно, 
гнутся деревья, в туман отпуская души; 
кажется, дверь отворится, скрипнет утробно,- 
выглянет домовой, до того беззащитно плюшев, 
что захочется взять его на руки, убаюкать, 
ну, на худой конец, приготовить ужин. 
Смотришь на дверь , а она онемела - ни звука; 
съёжилась в ужасе, стала ниже и уже.
Tени, в разных углах, попеременно, 
в схватках, полных мучений, начнут кривляться. 
Их одиночество выродит гуимплена, 
тифлосурдией страдающего, паяца. 
Он от стены оторвётся, - чего уж проще, 
в слышимом только нежити, тёмном гимне, 
вытянув руки, слепо пойдёт наощупь. 
Тихо и страшно. 
Господи, помоги мне!

Зеркало дрогнет, состарится амальгамой; 
как фотоплёнка, проявит чужие лица; 
только на миг промелькнёт молодая мама...

Богово семя, чёртова колесница, - 
мчится и высекает печаль и морок.

А на плите кипит-выкипает чайник, 
с треснутой ручкой, с самым простым узором...