1.
 Если где он и есть — этот странный летающий дом,
        с занавеской и ветром в кровати, — лихой и горбатый,
        то он был только там, где мы спали с тобою вдвоем,
        как с отцом, как с сестрой, как с лисой, как с собакой и с братом,
        через стенку с Васильевной Анной (соседкою) — в сердце моем. 
        — Я
        тебя не отдам, — говорил, — я тебя никому не отдам,
        в белых брюках твоих: ни грохочущим грузовикам,
        ни случайности глупой, ни смерти, ни сожравшим твой мозг лопухам...
        2.
        Не знаю, война не война, сон не сон, бог не бог, или просто так было
        надо,
        но сходили, называется, за хлебушком — а ведь спали, никому не мешали
        (я голышом в одеяле, собака на одеяле:
        и ведь даже ни в Тбилиси, ни в Цхинвали).
        И вдруг раскололся дом.
        То ли ударило НАТО, то ли взорвался газ.
        Я-то проснуться успел, но спала, как убитая, такса.
        Разлетелись на пять кусков света, и вот уже - нету нас.

        ...смерть не смерть, дым не дым, рай не рай, ад не ад, дом не дом.
        Каждый летит один, каждый думает о своем. 
     3.
   ... Я лечу и думаю: вот порвали мне, суки, шавку,
        где же теперь я буду Чуню мою искать?

        — Ведь любил я тебя, моя Жучка, мой Мухтар, Белый клык и Барбос,
        за то, что так сладко и чудно — всё в тебе и сплелось, и срослось,
        за глупые взгляды, и трусость, и за ухо твое — на бегу,
        а за мертвые раны и брюхо я тебя не люблю (не могу).

.. В общем, война не война, сон не сон, смерть не смерть, жизнь не жизнь,
        дым не дым.
        Каждый летит в пустоту, каждый думает, что любим. 
        4.
    ...    И хотя я не так себе представляю момент умиранья
        (ну не быть мне в послесмертии тем же):
        — Если хочешь, — предлагаю, — на прощанье
        (я побольше сгустком света, ты поменьше),
        мой туман с твоим туманом погуляет
        над проснувшейся Москвою, как и прежде?

        — Давайте! — отвечает собака.
        А сама уже тает и тает.
        5.
        ...Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом,
        (всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),
        ты мне всё говорил: ты же темный, как кошкины сны,
        потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а ты только «мяу» да «ы-ы».
        Даже улицы, где ты прописан, ты не знал и, уверен, не знаешь.
        А ну отвечай — ведь не знаешь?
        И я отвечаю: — Не знаю.
        ...но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви...
        Пять уж лет как проснулся,
        а я только «мяу» да «ы-ы».

        А еще я запомнил (при жизни) — дом в Москве и заснеженный дуб:
        много было в доме этом — рук ее и губ,
        девять лет одно лишь дело
        было у нее:
        тело женское, большое,
        тело белое твое.
        Ты любила это тело, глупая и нежная,
        только где же твое тело, тело твое прежнее?
        Девять лет меня хотела, молодела, старилась
        (но лисе такое дело никогда не нравилось):
        трубки разные во рту, лейкемия белая,
        лебедь белая моя, что же ты наделала?..

        Но когда один человек уходит, выздоравливает или повесился,
        другой человек через несколько лет собирает в мешки оперенье его,
        все шмотье: белоснежные крылья, пальто
        и штаны —
        и выносит на лестницу,
        и спускается к мусоросборнику — и на сердце его легко.

        — Дорогой автоответчик, ты прости меня за ложь,
        (ты потом на человечий сам меня переведешь).
        Ни английский я не знаю, ни на русском не пою,
        я на ломаном туманном тут с тобою говорю.

        Жили-были эти люди, неродная мне семья,
        я надеюсь, снова будет кто-то счастлив без меня.
        Длится долгое свиданье,
        слез прощальных — полон рот.
        — Дорогие, до свида