В Чокурдахе фарватер петляет, как вор,
как бухгалтер сгоревшего цирка.
Я в буфете за рупь оторву помидор
на красивой реке Индигирка.
И сосед по застолью, рифмуя на "мать",
в возбужденье от постного супа,
расположит к себе и обяжет внимать,
привирая случайно и скупо.

Обрисует, насколько ему не везло
и теперь в биографии - дырка,
из которой сочится тягучее зло,
и зовется оно "Индигирка",
где катал он из нор дорогую руду,
задыхаясь от боли по воле,
и как топили его уркаганы в порту,
где стоят утюги на приколе.

А в конце, перед тем, как наладиться в путь, 
чтобы там раствориться навеки,
он попросит червонец, бия себя в грудь,
обещая прислать из Певека.
Мы не станем ломаться до третьих звонков, -
разлетимся, скользя по эпохе,
словно два метеора - на веки веков
(сторговавшись, однако, на трехе).

Прошивает пороша кулису костра.
Вот и осень - зола сантиментов.
Все кончается в мире, и даже пора
нескончаемых аплодисментов.
Отзвенели моторы далеких машин,
отворились забытые двери.
И в полночной тиши, во столичной глуши
мне отчаянно хочется верить,

что даруют года возвратиться туда,
где зимою зима, а не плесень,
а в порту Чокурдах на скуластых бортах
адреса моих будущих песен.