Если кончу дни под крылом голубки,
     что вполне реально, раз мясорубки
     становятся роскошью малых наций --
     после множества комбинаций
     Марс перемещается ближе к пальмам;
     а сам я мухи не трону пальцем
     даже в ее апогей, в июле --
     словом, если я не умру от пули,
     если умру в постели, в пижаме,
     ибо принадлежу к великой державе,

     то лет через двадцать, когда мой отпрыск,
     не сумев отоварить лавровый отблеск,
     сможет сам зарабатывать, я осмелюсь
     бросить свое семейство -- через
     двадцать лет, окружен опекой,
     по причине безумия, в дом с аптекой
     я приду пешком, если хватит силы,
     за единственным, что о тебе в России
     мне напомнит. Хоть против правил
     возвращаться за тем, что другой оставил.

     Это в сфере нравов сочтут прогрессом.
     Через двадцать лет я приду за креслом,
     на котором ты предо мной сидела
     в день, когда для Христова тела
     завершались распятья муки --
     в пятый день Страстной ты сидела, руки
     скрестив, как Буонапарт на Эльбе.
     И на всех перекрестках белели вербы.
     Ты сложила руки на зелень платья,
     не рискуя их раскрывать в объятья.

     Данная поза, при всей приязни,
     это лучшая гемма для нашей жизни.
     И она отнюдь не недвижность. Это --
     апофеоз в нас самих предмета:
     замена смиренья простым покоем.
     То есть, новый вид христианства, коим
     долг дорожить и стоять на страже
     тех, кто, должно быть, способен, даже
     когда придет Гавриил с трубою,
     мертвый предмет продолжать собою!

     У пророков не принято быть здоровым.
     Прорицатели в массе увечны. Словом,
     я не более зряч, чем назонов Калхас.
     Потому прорицать -- все равно, что кактус
     или львиный зев подносить к забралу.
     Все равно, что учить алфавит по Брайлю.
     Безнадежно. Предметов, по крайней мере,
     на тебя похожих наощупь, в мире,
     что называется, кот наплакал.
     Какова твоя жертва, таков оракул.

     Ты, несомненно, простишь мне этот
     гаерский тон. Это -- лучший метод
     сильные чувства спасти от массы
     слабых. Греческий принцип маски
     снова в ходу. Ибо в наше время
     сильные гибнут. Тогда как племя
     слабых -- плодится и врозь и оптом.
     Прими же сегодня, как мой постскриптум
     к теории Дарвина, столь пожухлой,
     эту новую правду джунглей.

     Через двадцать лет, ибо легче вспомнить
     то, что отсутствует, чем восполнить
     это чем-то иным снаружи;
     ибо отсутствие права хуже,
     чем твое отсутствие, -- новый Гоголь,
     насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,
     без оглядки вспять, без былой опаски, --
     как волшебный фонарь Христовой Пасхи
     оживляет под звуки воды из крана
     спинку кресла пустого, как холст экрана.

     В нашем прошлом -- величье. В грядущем -- проза.
     Ибо с кресла пустого не больше спроса,
     чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,
     руки сложив, как писал я выше.
     Впрочем, в сумме своей наших дней объятья
     много меньше раскинутых рук распятья.
     Так что эта находка певца хромого
     сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,
     предо мной маячит подобьем вето
     на прыжки в девяностые годы века.

     Если меня не спасет та птичка,
     то есть, если она не снесет яичка
     и в сем лабиринте без Ариадны
     (ибо у смерти есть варианты,
     предвидеть которые -- тоже доблесть)
     я останусь один и, увы, сподоблюсь
     холеры, доноса, отправки в лагерь,
     то -- если только не ложь, что Лазарь
     был воскрешен, то я сам воскресну.
     Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

     Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!
     То есть некуда так поспешать. Едва ли
     может крепкому креслу грозить погибель.
     Ибо у нас на Востоке мебель
     с