Марина Цветаева. Монолог Сонечки из «Повести о Сонечке».
Как я люблю любить... 
А Вы когда-нибудь забываете, когда любите что любите? Я - никогда. Это как зубная боль, только наоборот - наоборотная зубная боль, только там ноет, а здесь и слова нет. 
Какие они дикие дураки. Те, кто не любят сами не любят, будто дело в том чтоб тебя любили. Я не говорю… конечно… - устаёшь как в стену. Но Вы знаете, нет такой стены, которую бы я не пробила! 
Вы замечаете, как все они, даже самые целующие, даже самые как будто любящие, так боятся сказать это слово, как они его никогда не говорят? Мне один объяснял, что это… грубо (фыркает) … отстало, что: зачем слова, когда – дела? (То есть поцелуи и так далее.) А я ему: "Э-э! нет! Дело ещё ничего не доказывает. А слово-всё". Мне ведь только этого от человека и нужно: лю-блю, и больше ничего, пусть потом, что угодно делают, как угодно не любят, я делам не поверю, потому что слово - было. Я только этим словом кормилась, потому так и отощала. 
О, какие они скупые, расчётливые, опасливые! Мне всегда хочется сказать: "Ты только - скажи. Я проверять - не буду". Но не говорят, потому что думают, что это - жениться, связаться, не развязаться. Если я первым скажу, то никогда уже первым не смогу уйти". (Они и вторым не говорят, никоторым.) Точно со мной можно не-первому уйти!
Я - в жизни! - никогда не уходила первая. И в жизни - сколько мне ее ещё бог отпустит -  первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой ушёл, потому что мне первой уйти - легче перейти через собственный труп. (Какое страшное слово. Совсем мёртвое. Ах, поняла: это тот мёртвый, которого никто никогда не любил. Но для меня и такого мёртвого нет!) Я и внутри себя никогда не уходила первая. Никогда первая не переставала любить. Всегда - до самой последней возможности, до самой последней капельки - как когда в детстве пьёшь. И уж жарко от пустого стакана - а все еще тянешь. И только собственный пар! 
Ах, знаете, вы будете смеяться – это была совсем короткая встреча - в одном турне – неважно, кто - совсем молодой, - и я безумно в него влюбилась, потому что он все вечера садился в первый ряд - и бедно одетый, не по деньгам садился, а по глазам, и на третий вечер так на меня смотрел, что - либо глаза выскочат, либо сам вскочит на сцену. (Говорю, двигаюсь, а сама всё кошусь: ну, как? нет, ещё сидит.) Только это нужно понять! Потому что это не был обычный влюблённый мужской едящий взгляд (он был почти мальчик) - это был пьющий взгляд, он глядел как заворожённый, точно я его каждым словом и движением - как на нитке - как на канате – притягиваю, наматываю - это чувство должны знать русалки - и ещё скрипачи, верней, смычки - и реки… И пожары!.. Что вот-вот вскочит в меня - как в костёр. Я просто не знаю, как доиграла. Потому что у меня всё время было такое чувство, что в него, в эти глаза - оступлюсь. 
И когда я с ним, наконец, за кулисами (знаю, что это ужасная пошлость!)… за этими несчастными кулисами поцеловалась, я ничего не чувствовала, кроме одного: спасена!
…Это длилось страшно коротко. Говорить нам было не о чем. Сначала я все говорила, говорила, говорила, а потом – замолчала. Потому что нельзя, я – не могу, чтобы в ответ на мои слова - только глаза, поцелуи! И вот лежу утром, до-утром, ещё сплю, уже не сплю, и вдруг замечаю, что все время себе что-то повторяю, да, - губами, словами… Вслушалась - и знаете, что это было: «Ещё понравься.! Ещё чуточку, минуточку, секундочку понравься!»
 Он не смог. Еще-понравиться. Не смог бы – даже если бы услышал. Потому что вы не думайте: я не его, спящего, просила – мы жили в разных местах, и вообще… - я в воздух просила, может быть – бога просила, я просто заклинала, я сама себя заклинала, чтобы еще немножко вытянуть.
(С сияющими глазами:)
Вытянула. Он – не смог, я – смогла. Никогда не узнал. Все честь честью. И строгий отец-генерал в Москве, который даже не знает, что я играю: я будто бы у подруги (а то вдруг вслед поедет, ламповщиком сделается?) – и никогда не забуду (это не наврала)… Потому что любовь – любовью, а справедливость – справедливостью. Он не виноват, что он мне больше не нравится. Это не вина, а беда. Не его вина, а моя беда. Все равно, что разбить сервиз и злиться, что не железный.