Пока  дышу,  пока  пою  и  пачкаю  бумагу 
Я  слышу  звон.  На  том  стою.  А  там  глядишь  -  и  лягу. 
Бог  даст  -  на  том  и  лягу. 
К  чему  клоню?  Да  так,  пустяк.  Вошел  и  вышел  случай. 
Я  был  в  Сибири.  Был  в  гостях.  В  одной  веселой  куче. 
Какие  люди  там  живут!  Как  хорошо  мне  с  ними! 
А  он...  Не  помню,  как  зовут.  Я  был  не  с  ним.  С  другими. 
А  он  мне  -  пей!  -  и  жег  вином.  -  Кури!  -  и  мы  курили. 
Потом  на  языке  одном  о  разном  говорили. 
Потом  на  языке  родном  о  разном  говорили. 
И  он  сказал:  -  Держу  пари  -  похожи  наши  лица, 
Но  все  же,  что  ни  говори,  я  -  здесь,  а  ты  -  в  столице. 
Он  говорил,  трещал  по  шву:  мол,  скучно  жить  в  Сибири. 
Вот  в  Ленинград  или  в  Москву... 
Он  показал  бы  большинству 
И  в  том  и  в  этом  мире. 
-  А  здесь  чего?  Здесь  только  пьют. 
Мечи  для  них  бисеры.  Здесь  даже  бабы  не  дают. 
Сплошной  духовный  неуют 
Коты  как  кошки,  серы. 
-  Здесь  нет  седла,  один  хомут. 
Поговорить  -  да  не  с  кем. 
Ты  зря  приехал.  Не  поймут. 
Не  то,  что  там  -  на  Невском. 
-  Ну  как  тут  станешь  знаменит  - 
Мечтал  он  сквозь  отрыжку. 
Да  что  там  у  тебя  звенит? 
-  Какая  мелочишка? 
Пока  я  все  это  терпел  и  не  спускал  ни  слова, 
Он  взял  гитару  и  запел.  Пел  за  Гребенщикова. 
Мне  было  жаль  себя,  Сибирь,  гитару  и  Бориса. 
Тем  более,  что  на  Оби  мороз  всегда  за  тридцать. 
Потом  окончил  и  сказал,  что  снег  считает  пылью. 
Я  встал  и  песне  подвязал  оборванные  крылья. 
И  спел  свою,  сказав  себе:  -  Держись!  -  играя  кулаками. 
А  он  сосал  из  меня  жизнь  глазами-слизняками. 
Хвалил  он:  -  Ловко  врезал  ты  по  ихней  красной  дате. 
И  начал  вкручивать  болты  про  то,  что  я  -  предатель. 
Я  сел,  белее,  чем  снега.  Я  сразу  онемел  как  мел. 
Мне  было  стыдно,  что  я  пел.  За  то,  что  он  так  понял. 
Что  смог  дорисовать  рога,  что  смог  дорисовать  рога 
Он  на  моей  иконе. 
-  Как  трудно  нам  -  тебе  и  мне  -  шептал  он, 
Жить  в  такой  стране  и  при  социализме. 
Он  истину  топил  в  говне. 
За  клизмой  ставил  клизму. 
Тяжелым  запахом  дыша, 
Меня  кусала  злая  вша. 
Чужая  тыловая  вша. 
Стучало  в  сердце.  Звон  в  ушах. 
-  Да  что  там  у  тебя  звенит? 
И  я  сказал:  -  Душа  звенит.  Обычная  душа. 
-  Ну  ты  даешь...  Ну  ты  даешь! 
Чем  ей  звенеть?  Ну  ты  даешь  - 
Ведь  там  одна  утроба. 
С  тобой  тут  сам  звенеть  начнешь. 
И  я  сказал:  -  Попробуй! 
Ты  не  стесняйся.  Оглянись.  Такое  наше  дело. 
Проснись.  Да  хорошо  встряхнись.  Да  так,  чтоб  зазвенело. 
Зачем  живешь?  Не  сладко  жить.  И  колбаса  плохая. 
Да  разве  можно  не  любить? 
Вот  эту  бабу  не  любить,  когда  она  такая! 
Да  разве  ж  можно  не  любить? 
Да  разве  ж  можно  хаять? 
Не  говорил  ему  за  строй.  Ведь  сам  я  -  не  в  строю. 
Да  строй  -  не  строй.  Ты  только  строй.  А  не  умеешь  строить  -  пой. 
А  не  поешь  -  тогда  не  плюй. 
Я  -  не  герой.  Ты  -  не  слепой. 
Возьми  страну  свою. 
Я  первый  раз  сказал  о  том,  мне  было  нелегко. 
Но  я  ловил  открытым  ртом  родное  молоко. 
И  я  припал  к  ее  груди,  я  рвал  зубами  кольца. 
Была  дорожка  впереди.  Звенели  колокольца. 
Пока  пою,  пока  дышу,  дышу  и  душу  не  душу, 
В  себе  я  многое  глушу.  Чего  б  не  смыть  плевка?! 
Но  этого  не  выношу.  И  не  стираю.  И  ношу. 
И  у  любви  своей  прошу  хоть  каплю  молока.