В Рождество все немного волхвы. 
В продовольственных слякоть и давка. 
Из-за банки кофейной халвы 
производит осаду прилавка 
грудой свертков навьюченный люд: 
каждый сам себе царь и верблюд. 

Сетки, сумки, авоськи, кульки, 
шапки, галстуки, сбитые набок. 
Запах водки, хвои и трески, 
мандаринов, корицы и яблок. 
Хаос лиц, и не видно тропы 
в Вифлеем из-за снежной крупы. 

И разносчики скромных даров 
в транспорт прыгают, ломятся в двери, 
исчезают в провалах дворов, 
даже зная, что пусто в пещере: 
ни животных, ни яслей, ни Той, 
над Которою - нимб золотой. 

Пустота. Но при мысли о ней 
видишь вдруг как бы свет ниоткуда. 
Знал бы Ирод, что чем он сильней, 
тем верней, неизбежнее чудо. 
Постоянство такого родства - 
основной механизм Рождества. 

То и празднуют нынче везде, 
что Его приближенье, сдвигая 
все столы. Не потребность в звезде 
пусть еще, но уж воля благая 
в человеках видна издали, 
и костры пастухи разожгли. 

Валит снег; не дымят, но трубят 
трубы кровель. Все лица, как пятна. 
Ирод пьет. Бабы прячут ребят. 
Кто грядет - никому непонятно: 
мы не знаем примет, и сердца 
могут вдруг не признать пришлеца. 

Но, когда на дверном сквозняке 
из тумана ночного густого 
возникает фигура в платке, 
и Младенца, и Духа Святого 
ощущаешь в себе без стыда; 
смотришь в небо и видишь - звезда.