Письмо первое 

Что ты знаешь, Тэйми, о других, не таких, как мы, 
У которых ни трещины нет в середине кормы, 
У которых тела упруги, рубашки заправленные в штаны, 
И всегда заточены сабли, и курки всегда взведены, 
И ни капли чувства вины. 

Как друг друга они целуют, Тэйми, и зубы у них блестят, 
Они делают даже не то, что могут, а только то, что хотят, 
Как идёт им любой цвет и всякий наряд, 
Как их матери гладят им брюки, 
а они изнывают от скуки и вечно на чём-то торчат, 
как отцы их молчат. 

Знаешь, Тэйми, как их женщины жарки и как легки, 
как похожи они на тех, о которых ты пишешь стихи, 
Но внутри у них что-то такое, что лучше тебе не знать, 
и наутро у них на лбу проступают грехи, 
и они накладывают мэйк-ап, 
каждый раз, как только покинут кровать. 

Если бы, Тэйми, они были такие же точно, как я и ты, 
Их бы каждая тварь узнавала за три версты, 
И за ними бы волочилась до самых ворот, 
И заглядывала бы им в глаза и смотрела в рот, 
Потому что легко отхватить от чужих щедрот, 
Когда мясо с изнанки, и прямо вот… 

Но к чему эти тонкости, если они вокруг 
беззаботно спят, не разнимая рук, 
Голоса их хмельны, и податлива плоть у подруг, 
И пускай они реагируют уже не на смысл, а на звук, 
но у них не бывает никакого «вдруг»… 

И ты думаешь, Тэйми, что мы их переживём, 
Потому что мы верим, и знаем, куда идём, 
Потому что любовь мы из каждой строки наскребём… 

Но ты знаешь, Тэйми, несправедливость вся в том, 
Что они изнутри сияют точно таким же огнём, 
Как и мы, когда любят друг друга… 
И мы никогда не поймём, 
Как у них получилось не выпасть из круга.

Письмо второе 

Кто мы, Тэйми, скажи, как нам себя назвать - 
Каждый раз, как в последний, ложащиеся в кровать? 
Не научены ничему, кроме петь, писать и страдать, 
И разматывать сердце, как пластырь, 
Чтобы вечно кого-то латать. 

Мы не лекари и не пекари… мы даже не рыбаки. 
Но порой нас вскрывает так, что свет пробивает кишки. 
Тяжелы наши мысли, слёзы легки. 
Отчего же нам плачется, Тэйми, какая у нас беда? 
Просто стыдно признаться, как взрослым нам хочется иногда, 
Чтобы мама и папа любили нас маленьких, там и тогда… 
Ладно, не думай об этом… так, ерунда. 

Ты замечаешь, Тэйми, как ночью взмывают над городом наши дома, 
И летят всё выше и выше? И можно сойти с ума, 
Понимая, что утром с нами случится не небо, не космос, а та же тюрьма, 
И мы сходим с ума, но привычно выходим опять из своих квартир, 
И идём покупать хлеб и кефир. 

Из своих персональных пустынь шлём друг другу скупые звонки, 
Из двухкомнатных поднебесий, из чумы, из пурги, из цинги - 
Мы всё тянем незримые нити, словно пальцы одной руки, 
Но по-прежнему так далеки… 

Всё, за что нас полюбят, Тэйми, не сейчас, а когда-то потом, 
Мы уместим в одной тетради всё целиком. 
Если нам повезёт, наша музыка останется под потолком 
колдовать, вынимая душу. 
Посмотри, я ведь тоже трушу. 
Но это же вовсе не повод молчать о чём-то таком… 

Кто мы, Тэйми, скажи, если дарим то смерть, то любовь, то грусть, 
Я смотрю на нас, слушаю, трогаю, и не разберусь. 
Всё окажется просто однажды - я взлечу и на звонкие нити порвусь, 
И рассыплюсь по небу, как ты. 
Ну и пусть, моя радость… и пусть, пусть… 

Письмо третье 

Слушай, слушай, это же глупо – вот так надраться, чтоб всё посметь. 
С вечера в сердце мерцает золото, утром в башке звенит только медь. 
Если вечно с изнанки ноет, а с лицевой ещё можно терпеть - 
Это не жизнь, Тэйми, это такая смерть. 

Просто однажды от нас уезжают, уходят, и с кем-то живут далеко 
самые наши любимые – 
падают в прошлое, как в молоко. 
И больше оттуда ни звука, ни строчки, ни слова - вообще, ничего! 
Ты живёшь потом, а в тебе дыра – величиной с тебя самого. 
Иногда ты в неё смотришь и думаешь: ого!.. 

Слушай, Тэйми, ведь мы потому так легко проживаем друг друга насквозь, 
Что ныр