Не в алом, атласном плаще,
с алмазной пряжкой на плече,
костляв, как тауэрский нож,
он пьян и ранен был,
когда в нечаянную ночь
любимую убил.

Над Лондоном луна – монокль,
а Лондон подо льдом.
Летает рыба надо мной 
вся в нимбе золотом.
Летает рыба. Клюв, как шпиль,
мигает на мильоны миль.

Ты, рыба, отложи яйцо.
Яйцо изымет лорд.
Он с государственным лицом
детеныша убьет.
Для комплекса добра и зла,
мой сэр, еще сыра земля.

Мы знаем этот шар земной,
сие жемчужное зерно,
где маразматики семьи
блудливы, но без сил,
где каждый человек Земли
любимую убил…

На нас начальник налетал.
Он бил бичом и наблюдал,
чтоб узник вежливо дышал,
как на приеме принц,
чтоб ни луча, ни мятежа,
ни человечьих лиц.

В наш административный ад
и ты упал, Уайльд.
Где Дориан?
                        Где твой прогноз –
брильянтовый уют?
Вон уголовник произнес:
- И этого убьют.
=продолжение здесь]
Ты был, как все мы, за ключом,
в кассеты камня заключен,
кандальной речью замелькал
когда-то дамский шаг,
как мы, ты загнанно мигал.
как мы, еще дышал.

Актер! Коралловый король!
Играй игрушечную роль!
На нарах ублажай и зли
библейских блох, Уайльд.
Ведь каждый человек Земли
Уайльдов убивал.

Не государство и не век,
не полицейский идеал,
а каждый честный человек
Уайльдов убивал.
Кто мало-мальски, но маляр, 
Читал художнику мораль.

А твой герой и не поэт.
Он в кепи для игры в крокет.
Он кегли, клавиши любил,
бильярдный изумруд…
Как все, любимую убил,
и вот его убьют.

Ведь каждый в мире, кто любил,
любимую убил.
Убил банальностью холуй,
волшебник – салом свеч,
трус для убийства поцелуй
придумал,
                    смелый – меч.

Один так мало пел «люблю»,
другой так много – хоть в петлю,
один с идеями связал
убийство (эра, гнет!)
Один убьет, а сам в слезах,
другой – и не вздохнет.

Один – за нищенский матрас,
другой – за денежный маразм…
Убийцы, 
                    старцы и юнцы –
ваш нож!
                    без лишних льгот!
Ведь остывают мертвецы
безвредно и легко.

Над мертвецами нет суда,
не имут сраму и стыда,
у них на горле нет петли,
овчарок на стенах,
параши в камере, поли-
ции в бесцельных снах.

Им не осмысливать лимит
мерзавцев, названных людьми
(один – бандит, другой – слюнтяй,
четвертый – негр параш),
они следят, следят, следят, -
и не молись, не плачь.

Нам не убить себя. Следят
священник и мильон солдат,
шериф, тяжелый, как бульдог,
и нелюдимый без вина,
и губернатор-демагог
с ботинками слона.

Не суетиться мертвецам –
у Стикса медленно мерцать,
им не напяливать белье,
белье под цвет совы,
не наблюдать, как мы блюем
у виселиц своих.

Нас, как на бойню бедных кляч,
ведет на виселицу врач,
висят врачебные часы –
паук на волоске,
пульсируют его часы,
как ужас на виске.

Идут часы моей судьбы
над Лондоном слепым.
Не поджидаю день за днем
ни оргий, ни огней.
Уж полночь близится
давно,
а гения всё нет.

Что гений мне? Что я ему?
О, уйма гениев! 
                            Уму
над бардаком не засверкать
снежинкой серебра,
будь гениальнее стократ
сам – самого себя!

Ты сказку, сказку береги,
ни бесу, ни себе не лги,
ни бесу, ни себе не верь,
не рыцарствуй на час,
когда твою откроет дверь
определенный час.

Он примет формулу твою:
- Чем заняты Вы, сэр? – 
                                        Творю.
По сумме знаний он – лицей,
по авантюрам – твой собрат,
как будто бы в одном лице
Юл Бриннер и Сократ.

Он в комнату мою проник,
проникновенный мой двойник.
Он держит плащ наперевес,
как денди дамское манто…
Но ты меня наперерез
не жди, мой матадор.

Я был быком, мой верный враг,
был матадором,