мы были знакомы поездками в лифте, встречей под окнами в три ночи, во тьму, ошибались квартирами, путаясь в шрифте, и падали на плечо, поскользнувшись на льду. он вечно пах вишневой отдушкой, пряничным городом, виски с утра; у меня всегда следы от подушки в которой вжимался в поте лица, заглушая крики и хриплые вои, стараясь потише дышать от углей, что тлеют в груди поделенной надвое. 

надвое совсем не знакомых людей. 

однажды, случайно, намеренно близко смотрел в глаза мировой войны и думал, что каждый осколок визга тает снегом на кромке губы, каждый вдох, загранично предельный, был его выдохом на стылый висок. 

лифт становился каким-то отдельным 
стулом для тех, кто влюбился в ток. 

я заходил, заправляя за ухо, прядь отцветающей седины; он улыбался, касался слуха голосом вошедшей в мясо гарды. пил стылый кофе, смотрел чуть хмуро, не отрывал свой костящий взгляд; опуская голову, сражено, понуро я отступал на шаг – сотню – назад; он догонял, бросал в руки бомбу лёгких касаний похожих на взрыв. 

я, пожалуй, под рукой его сдохну 
чем когда-то опоздаю на миг. 

жалко любить тех кто ездит в лифте, тех, кто когда-то был в лифте убит. вместо того, чтоб держать палец на шифте, я один раз нажимаю delete, взгляд его взорванных глаз и улыбка тает на стенках пахнущих грязью; какая жестокая в мире ошибка: людей повязывать мёртвой связью.