Зима застыла среди теней,
завязла в сырой дремоте,
я собираю в ладони дни,
стараясь не растерять.
Он пишет красками на стене,
мечтающей о ремонте,
седое небо дрожит над ним
и плачет в его тетрадь.
Он дышит сухо и горячо,
и так теребит прическу,
что завитки на его висках
почти превратились в нимб.
Один стоит за его плечом,
диктуя легко и четко,
другой стоит за его плечом
и вечно смеется с ним.
Он тощий, с родинкой на скуле,
лохматый знаток историй,
боится спать, по ночам дрожит
и вовсе не знаменит.
Он младше мира на столько лет,
что даже считать не стоит,
его друзья не умеют жить,
пока он не позвонит.
Зима — какая уж тут зима,
снег выпал, но за ночь тает,
январь висит на календаре —
как будто бы ни при чем.
А я ревную его к стихам,
которые он читает
и собираю его в стихах,
которые он прочел.
А я ревную — почти не сплю —
к раскормленной кошке в кресле,
к железной кружке, в которой он
готовит зеленый чай.
И если вдруг я его люблю,
то разве что вдруг и если,
скорее просто хожу за ним
и снюсь ему по ночам.
А мне — как будто под хвост вожжой,
скитаюсь и пялюсь букой,
и снова встретившись с ним во сне
кидаю: «А что б ты сдох.»
Я ощущаю себя чужой,
непройденной гласной буквой,
не «а», не «и», а густой, как мед,
протяжный тяжелый вздох.
И если я полюблю, то мне
уж лучше бы не родиться,
сижу на спальнике на полу,
глазами сжигаю шкаф.
Он пишет красками на стене:
«Давай не будем сердиться»,
мне остается лишь подойти
и ткнуться в его рукав.
Он младше мира, часы стоят,
дыханье моё сбивая,
а я тоскую, грызу себя
и книжные уголки.
Я не люблю его, просто я
практически не бываю,
пока не чувствую на плече
тяжелой его руки.
А я кричу ему: «Ухожу
и вряд ли меня найдешь ты,
по мне рыдают могильный холм
и стены монастыря.»
А я ревную его ко мне,
безбожно и безнадежно
И собираю в ладони дни,
стараясь не растерять.