Окутанный дымом  Рональд  ставил  пластинку за  пластинкой, не  трудясь
узнать,  кому что нравится, и Бэпс  время от  времени поднималась с  полу и,
порывшись в старых, на 78 оборотов пластинках, тоже отбирала  пять или шесть
и клала на стол, под руку Рональду, который наклонился и гладил Бэпс, а  та,
смеясь, изгибалась и садилась ему  на колени, хоть  на  минутку, потому  что
Рональд хотел спокойно,  без  помехи послушать "Don't play me cheap". Сатчмо
пел:
     Don't you play me cheap
     Because I look so meak32, --
     и Бэпс  выгибалась  на коленях у  Рональда, возбужденная пением  Сатчмо
(тема была довольно простенькой и допускала некоторые вольности,  с которыми
Рональд  ни за что бы не  соглашался, исполняй Сатчмо "Yellow  Dog  Blues"),
кроме  того,  затылок  ей  щекотало  дыхание  Рональда,   пахнувшее  водкой.
Устроившись на самом  верху  удивительной пирамиды из  дыма, музыки, водки и
рук Рональда, то  и  дело  позволявших  себе  вылазки, Бэпс  снисходительно,
сквозь полуопущенные веки,  поглядывала  вниз на  сидящего на полу Оливейру;
тот  прислонился  к  стене,  к  эскимосскому   ковру  из  шкур,   совершенно
опьяневший, и курил с характерным для латиноамериканца  выражением  досады и
горечи;  иногда  между затяжками  проступала  улыбка, вернее, рот  Оливейры,
которого Бэпс некогда (не теперь) так желала, кривился в улыбке,  а все лицо
оставалось  будто смытым  и  отсутствующим.  Как  бы  ни  нравился ему джаз,
Оливейра  все равно никогда  бы не отдался этой игре, как Рональд, не важно,
хорош  был джаз  или плох, "горячий" он был или "холодный", негритянский или
нет, старый или современный, чикагский или нью-орлеанский, -- никогда бы  не
отдался тому джазу, тому, что  сейчас  состояло из Сатчмо, Рональда и  Бэпс,
"Baby  don't you play me cheap because I look so meek", а  за ним --  прорыв
трубы -- желтый фаллос, прорезывающий воздух  почти  с  физическим ощущением
удовольствия, и  в  конце -- три  нисходящих  звука,  гипнотизирующих  звука
чистого золота, и совершенная  пауза, в  которой  весь  свинг  мира трепетал
целое   невыносимое  мгновение,  и  следом  --  вершина  наслаждения,  точно
извержение  семени,  точно  ракета,  пущенная в  ждущую любви  ночь,  и руки
Рональда,  ласкающие  шею  Бэпс,  и  шипение  иглы  на  все  еще  крутящейся
пластинке, и тишина, которая всегда присутствует в настоящей музыке, а потом
словно  медленно отделяется от стен, выползает из-под дивана и раскрывается,
как губы или бутон.
     -- Са alors33, -- сказал Этьен.
     --  Да, великая эпоха Армстронга, -- сказал Рональд, разглядывая стопку
пластинок, отобранных Бэпс. -- Если  хотите, это похоже на период гигантизма
у Пикассо. А теперь оба они -- старые свиньи. Остается  надеяться, что врачи
когда-нибудь  научатся омолаживать... Но  пока еще  лет  двадцать они. будут
проедать нам плешь, вот увидите.
     -- Нам -- не будут, --  сказал Этьен. -- Мы ухватили у них самое-самое,
а потом  послали  их к черту, и  меня, наверное, кто-нибудь пошлет туда  же,
когда придет время.