Оно не то чтоб Цыбин был с двойным натура дном: 
когда в натуре бездна, речи нет об дне двойном.
Не нужно для величья ни котурнов, ни двуличья:
иного хоть во мрамор посели, он так и будет гном.
А Цыбин, с малолетства не терпевший мотовства,
жил в сером новострое (даром слава, что Москва).
Но если кто меж смертных понимал в деньгах несметных
и кто, вложив червонец, наживал не два, но двадцать два, — 
то Цыбин был.

Во вздорный рынок чёрный он внедрил стандарт и сорт.
И там, где кособочился кустарный натюрморт,
возникло что-то с чем-то в духе фресок чинквеченто.
Не зря бродили слухи по Москве, что Цыбин в чём-то чёрт.
Не зря вошли в легенду келья та и тот планшет,
где, формулы чертя и конструируя сюжет,
в одном лице Кулибин и Хичкок, магистр Цыбин
влиял на экспорт нефти, на бюджет страны и свой бюджет.

Но зря потом, в суде, к нему под видом интервью
пристал какой-то деятель, похожий на змею:
могли б, мол, душу бесу вы продать из интересу?
И Цыбин грандиозно пошутил: смотря почём и чью.
Ах, Цыбин! Я не рядом был, но кабы рядом был, — 
я тотчас бы с нахала сбил его гражданский пыл:
не тратя слов, ему бы выбил я глаза и зубы,
особо — если выпил бы. Но Цыбин отродясь не пил.
И в шутку свёл...

Держа надзор за всеми, от акул до прилипал,
он в каждом, даже в том, кто оступился или пал, 
провидел звеньевого сферы сбыта теневого.
Иные хоть во сне слепцы, а Цыба никогда не спал.
И мы, вообразив, что соответственно умны,    
с готовностью на то употребили бы умы,
чтоб, скажем, город Рыбинск переделать в город Цыбинск.
Но весь масштаб вождя нам было не дано постичь, увы.

В безвременье глухом, где честь и совесть набекрень,
мы помнили, что Цыбин — это камень и кремень.
Но в нём искали друга мы, когда свистела вьюга, 
однако устремлялись не к нему, когда цвела сирень. 
А в нём, когда цвела она и пели соловьи,
рождался композитор, типа Цезаря Кюи.
И ночью в келье тёмной ре минор клубился томный,
вибрировали септимы и слышалось «фюи-фюи».
То Цыбин был.

И плыл ноктюрн в Женеву в спецвагоне из брони.
Зелёные огни не предвещали западни.
И скважины качали нефть, и шахты не скучали.
Казна чесала голову. А гений колдовал в тени.
Не то чтоб неуклюж, невзрачен или там не дюж:
он как-то не равнялся тем, кто взрачен и уклюж.
Был высшего пошиба человек-оркестр Цыба.
Такому не конвой бы, а спасибо лишь! Да поздно уж...

Сочли в суде, что доля, надлежавшая казне,
не просто утрясалась в промежуточном звене,
но грубо нарезалась вкривь и вкось (как оказалось).
А верно или дурно суд судил, о том судить не мне.
Аккордно или сдельно правоведы-храбрецы
явили образцы проникновенной хрипотцы,
но демон шахт и скважин был всемернейше посажен — 
за то, за что никто бы на себя вины не взял, а Цы...
а Цыбин взял.

И нынче, если родич поселково-хуторской
решает на каникулах развлечь себя  Москвой,
я в центре культпоходом не кружу с овощеводом.
Ему служу я гидом, но вожу не по Тверской-Ямской.
Выгуливаю я его по цыбинским местам:
Калужская, Беляево, Коньково, Тёплый стан,
где мнится временами, будто Цыбин снова с нами,
и губы прямо сами шепчут: Цыбин, ты в архив не сдан!

Ты компас наш земной, а также посох и праща.
Ты знаешь, как отчизну обустроить сообща.
Откликнись, невидимка! Но асфальтовая дымка
молчит, за нашу косность нам отмщая, мстя и даже мща.
Конечно, мща.