Постаревшая память в потертом пальто
Бродит в кухне его, задевая углы.
Эту вредную гостью не выгнать. Зато
С нею он не боится густеющей мглы.
Можно встать из постели и выключить свет,
Закурить и потопать в облезлый сортир,
Завернувшись в заношенный старенький плед,
На котором все больше не клеток, а дыр.

Пятый год в одиночке, в панельном аду
На краю Ойкумены — на юге Москвы.
На ножах со Вселенной, с собой не в ладу,
Он привык, что к нему обращаются "Вы".
"Вы откуда?.." "Вы кто?.." "Вы зачем?.." "Вы когда?.." —
Он боится вопросов сильнее, чем тьмы.
Ниоткуда. Никто. Низачем. Никогда.
Горло каркает хрипло, а губы немы.

Что тут скажешь? О том, как за тысячи миль
И за тысячи лет от московских болот
Он глотал, проклиная, древесную пыль,
Дожидаясь, пока город-крепость уснет?
Как гудел старый тис с грубым призвуком "...м-мать",
Как звенели, впиваясь, стрела за стрелой?
Как однажды его не сумели узнать,
Как покрылись ступни погребальной золой?

И дороги сливались в дурную спираль,
А пергамент сменялся бумажным листом.
Беззастенчивый выдумщик, воин и враль
Превращался в аскета. И плакал о том,
Что его не дождется угрюмый старик
Перевозчик — а больше никто и не ждет,
Что истерзанным связкам не вытянуть крик,
Что еще пара дней — и он снова уйдет.

... Он сидит и смолит отсыревший "Пегас",
Над заварочным чайником вьется парок.
Он клянется себе в незапамятный раз:
"Пять минут посижу — и шагну за порог...".
Но опять не шагнет. Потому что искать
От бессмертья бессмертья нелепо теперь.
Нужно выплеснуть горечь из чашки, и встать,
И открыть рыжей женщине хлипкую дверь.