кто-то сказал, что женщины плачут тихо, когда им больно.
"почему так болит? с меня хватит, с меня довольно", - 
они думают. но на этом боль не становится тише;
пальцы ломаются, только никто не слышит.

"хорошо, хорошо, пусть воздастся мне за все счастия", -
говорит, предположим, Мэри. её несчастия
из угла к углу кидают, наизнанку ее выворачивая,
и реальность давно поджидала её, кинжалы затачивая.

ну какая реальность для Мэри в её двадцать пять,
в ее платье небесного цвета? ну как узнать,
что на следующий год ей достаточно будет света?
что её не погубит ни выпивка, ни сигарета?

почему Мэри даже мама звонить не хочет?
мол, Мэри уже не ребенок, пусть ее жизнь отточит?
ну кому есть дело, что через два года Мэри не станет?
а мама читать её прощальные письма устанет.

ну кому есть дело, что через два года Мэри сгниёт
от того, что она никто, что мама дома её не ждет?
что слаба еще, что отрастить не успела крылья?
да их стошнит от лирического сего изобилья.

а пока Мэри просто смеется сквозь боль, как и многие.
просит при ней не курить, даже начальники строгие
улыбаются ей: мол, какая же Мэри чудная!
и никто не видит, как Мэри зла на них (стадо скудное).

да кто вспомнит о Мэри, кто напишет ей некролог?
кто запомнит ее счастливой, и каждый слог
пропитает чувствами, пропитает болью потери?
чтобы "мы скорбим, мы любим тебя, Мэри".

но не стоит жалеть её, потому что раньше
нужно было любовь дарить (и поменьше фальши).
зачем глядишь на нее теперь да стоишь столбом?
в двадцать семь ее похоронят в платьице голубом.