Я всегда твердил, что судьба — игра.
     Что зачем нам рыба, раз есть икра.
     Что готический стиль победит, как школа,
     как способность торчать, избежав укола.
     Я сижу у окна. За окном осина.
     Я любил немногих. Однако — сильно.

     Я считал, что лес — только часть полена.
     Что зачем вся дева, раз есть колено.
     Что, устав от поднятой веком пыли,
     русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
     Я сижу у окна. Я помыл посуду.
     Я был счастлив здесь, и уже не буду.

     Я писал, что в лампочке — ужас пола.
     Что любовь, как акт, лишена глагола.
     Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
     вещь обретает не ноль, но Хронос.
     Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
     Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

     Я сказал, что лист разрушает почку.
     И что семя, упавши в дурную почву,
     не дает побега; что луг с поляной
     есть пример рукоблудья, в Природе данный.
     Я сижу у окна, обхватив колени,
     в обществе собственной грузной тени.

     Моя песня была лишена мотива,
     но зато ее хором не спеть. Не диво,
     что в награду мне за такие речи
     своих ног никто не кладет на плечи.
     Я сижу у окна в темноте; как скорый,
     море гремит за волнистой шторой.

     Гражданин второсортной эпохи, гордо
     признаю я товаром второго сорта
     свои лучшие мысли и дням грядущим
     я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
     Я сижу в темноте. И она не хуже
     в комнате, чем темнота снаружи.