Доносится в окно плеск уличного гама. 
И солнце по щеке щекотится лучом. 
Он не идет гулять. Зубрит он вечно гаммы. 
Он твердо стать решил великим трубачом. 

Ему тринадцать лет. Пока пассажи грубы. 
Но, видимо, уже всё решено в судьбе. 
От меди мундштука его синеют губы, 
трещит башка - но он играет на трубе. 

Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой. 
До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до. 

Прошло пятнадцать лет. Он жизнью не обласкан. 
Но трудно угадать, что ждет его в конце. 
На старом пиджаке лоснится гладкий лацкан. 
Но в среду - есть концерт. Пусть в ЖЭКе - но концерт. 

А через месяц-два гастроли в город Глазов. 
В купе плацкартном он вновь повторит себе: 
"Нелепо полагать, что всё бывает сразу…" 
А потому опять играет на трубе. 

Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой. 
До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до. 

Да, жизнь - как нотный стан. Но всё труднее верить, 
что сможет отпереть скрипичным он ключом 
все встреченные им, все запертые двери. 
И всё труднее быть великим трубачом. 

Года слетают с губ. Ему уже за сорок. 
И дочери его уже пятнадцать лет. 
Безденежье. С женой на этой почве ссоры. 
У дочки в куртке пачка мятых сигарет. 

Еще пять лет. И вот - нежданная удача. 
Игра - пусть без афиш - но по три раза в день. 
Под музыку его все безутешно плачут. 
Не гоже в тишине нам хоронить людей. 

Случается, зимой послать всё хочет к черту. 
Дыхание трубы в тиски берет мороз. 
Он заливает спирт ей в медную аорту. 
И вновь звучит Шопен. И не сдержать нам слез... 

Доносится в окно плеск уличного гама. 
И солнце по щеке щекотится лучом. 
Ему тринадцать лет. Зубрит он вечно гаммы. 
Он твердо стать решил великим трубачом. 

Стоит он у дверей своих консерваторий. 
Он знает, что уже всё решено в судьбе. 
Ему и дела нет до всяких там историй. 
Он будет счастлив. Он - играет на трубе.