Цена смерти.

Есть у меня такой обычай – всегда держать свое слово. И сейчас подошел срок сдержать самое главное обещание моей неудавшейся жизни. Клятву, которую я дал четыре года назад, и по всеобщему мнению, исполнить которую не мог никак. Никоим образом, хоть наизнанку вывернись.
Но я сдержал её. Точнее – она исполняется, начала исполняться сейчас. Я отложил кусонгобу, – настоящий, японский кусунгобу, скованный в десятом веке великим Сандзе, и отданный мне как плата одним из японских клиентов, – и начал вспоминать то, что предшествовало ритуалу. Немного мешала боль… Но к боли я привык, приспособился и даже сдружился с ней за эти проклятые четыре года, а сейчас нужно терпеть совсем немного… Чуть-чуть. Минут тридцать, ну максимум сорок. Ерунда. Бывало и хуже. Гораздо хуже…
Человек, отомстить которому я поклялся, – молод, силен, красив и удачлив. У него великолепная красавица-жена, двое здоровых и ухоженных детей, мать – заместитель областного прокурора и отец – генеральный директор крупнейшего в нашей области холдинга.
И что этому великому человеку может сделать какой-то калека, на лицо которого без отвращения и взглянуть-то нельзя, к тому же намертво прикованный к инвалидному креслу? Смешно даже думать о подобном, не правда ли? Для меня и из квартиры-то выбраться – подвиг… Который я стараюсь совершать как можно реже.
Просто не хочу пугать людей. То, что осталось у меня после аварии вместо лица, неспособно вызвать даже жалость. Только и исключительно омерзение. Причем, даже у меня самого. Брезгливо-жалостливые гримасы продавщиц и прохожих, как-то не поощряют лишний раз его демонстрировать. Некоторое время я даже о маске задумывался, но все же решил, что оно того не стоит. Теперь просто стараюсь как можно реже выходить из дома, благо есть возможность заказывать покупки с доставкой.
Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Для расплаты мне осталось совсем немного, ритуал уже готов… Почти готов.
Четыре года. Четыре года я терпел это убожество, что осталось после аварии от моего, некогда далеко не самого плохого тела. Четыре года я вспоминал отца и мать, жену, дочурку… Ей было всего шесть месяцев, когда новехонький «Мерседес», выскочив на встречную полосу, со скоростью около двухсот километров врезался в старую «шестерку» моего отца.
Родители, ехавшие на передних сидениях погибли мгновенно. Катюша дожила до приезда спасателей, скончавшись в машине скорой помощи. Наша дочка упорно цеплялась за жизнь. Она боролась, яростно сражаясь с засевшими в её маленьком теле осколками стекла, и сдалась только почти неделю спустя.
Я выжил. С переломанным в трех местах позвоночником, размолотыми почти в труху ногами, тремя дырами в черепе и срезанным стеклянной картечью лицом. Я выжил, потому что мне было для чего жить, и врачи лишь разводили руками поражаясь, вначале тому, что я все еще дышу, а потом – скорости, с которой мой организм восстанавливал те повреждения, которые еще можно было восстановить.
Я выжил, потому что ненавидел. Я видел, как умирала Катя. Я видел, как отчаянно боролась за жизнь моя Настенька. Я видел тени родителей и ощущал присутствие иных, куда более могучих теней. Я мог уйти вслед за ними и искушение сделать это частенько становилось почти непреодолимым… Но поддавшись ему, я оставил бы безнаказанным того, по чьей вине и произошла сломавшая мою жизнь авария. И я остался.
Когда проходил суд, я только-только начал «вставать» с кровати. Точнее, конечно не вставать – ноги пришлось амутировать более чем по колено, однако, будучи посажен в инвалидное кресло, я к тому времени уже не терял сознания каждые десять-пятнадцать минут.
Тем не менее, я настоял на своем присутствии… Впрочем, смысла в этом не было… Пленки с камер наблюдения таинственным образом исчезли, большая часть свидетелей отказалась от дачи показаний, дружно заявив что ничего не видели и не слышали, а меньшая – все как один утверждали что виноват мой отец, находившийся за рулем и каким-то образом ухитрившийся разогнать нашу старенькую «шестерку» до двухсот километров в час…
Так оно и получилось. Из зала суда эта