Иосиф Бродский

Муха (1985)

           Альфреду и Ирене Брендель

        I

     Пока ты пела, осень наступила.
     Лучина печку растопила.
     Пока ты пела и летала,
     похолодало.

     Теперь ты медленно ползешь по глади
     замызганной плиты, не глядя
     туда, откуда ты взялась в апреле.
     Теперь ты еле

     передвигаешься. И ничего не стоит
     убить тебя. Но, как историк,
     смерть для которого скучней, чем мука,
     я медлю, муха.

        II

     Пока ты пела и летала, листья
     попадали. И легче литься
     воде на землю, чтоб назад из лужи
     воззриться вчуже.

     А ты, видать, совсем ослепла. Можно
     представить цвет крупинки мозга,
     померкшей от твоей, брусчатке
     сродни, сетчатки,

     и содрогнуться. Но тебя, пожалуй,
     устраивает дух лежалый
     жилья, зеленых штор понурость.
     Жизнь затянулась.

        III

     Ах, цокотуха, потерявши юркость,
     ты выглядишь, как старый юнкерс,
     как черный кадр документальный
     эпохи дальней.

     Не ты ли заполночь там то и дело
     над люлькою моей гудела,
     гонимая в оконной раме
     прожекторами?

     А нынче, милая, мой желтый ноготь
     брюшко твое горазд потрогать,
     и ты не вздрагиваешь от испуга,
     жужжа, подруга.

        IV

     Пока ты пела, за окошком серость
     усилилась. И дверь расселась
     в пазах от сырости. И мерзнут пятки.
     Мой дом в упадке.

     Но не пленить тебя не пирамидой
     фаянсовой давно не мытой
     посуды в раковине, ни палаткой
     сахары сладкой.

     Тебе не до того. Тебе не
     до мельхиоровой их дребедени;
     с ней связываться -- себе дороже.
     Мне, впрочем, тоже.

        V

     Как старомодны твои крылья, лапки!
     В них чудится вуаль прабабки,
     смешавшаяся с позавчерашней
     французской башней --

     -- век номер девятнадцать, словом.
     Но, сравнивая с тем и овом
     тебя, я обращаю в прибыль
     твою погибель,

     подталкивая ручкой подлой
     тебя к бесплотной мысли, к полной
     неосязаемости раньше срока.
     Прости: жестоко.

        VI

     О чем ты грезишь? О своих избитых,
     но не расчитанных никем орбитах?
     О букве шестирукой, ради
     тебя в тетради

     расхристанной на месте плоском
     кириллициным отголоском
     единственным, чей цвет, бывало,
     ты узнавала

     и вспархивала. А теперь, слепая,
     не реагируешь ты, уступая
     плацдарм живым брюнеткам, женским
     ужимкам, жестам.

        VII

     Пока ты пела и летала, птицы
     отсюда отбыли. В ручьях плотицы
     убавилось, и в рощах пусто.
     Хрустит капуста

     в полях от холода, хотя одета
     по-зимнему. И бомбой где-то
     будильник тикает, лицом не точен,
     и взрыв просрочен.

     А больше -- ничего не слышно.
     Дома отбрасывают свет покрышно
     обратно в облако. Трава пожухла.
     Немного жутко.

        VIII

     И только двое нас теперь -- заразы
     разносчиков. Микробы, фразы
     равно способны поражать живое.
     Нас только двое:

     твое страшащееся смерти тельце,
     мои, играющие в земледельца
     с образованием, примерно восемь
     пудов. Плюс осень.

     Совсем испортилась твоя жужжалка!
     Но времени себя не жалко
     на нас растрачивать. Скажи спасибо,
     что -- неспесиво,

        IX

     что совершенно небрезгливо, либо --
     не чувствует, какая липа
     ему подсовывается в виде вялых
     больших и малых

     пархатостей. Ты отлеталась.
     Для времени, однако, старость
     и молодость неразличимы.
     Ему причины

     и следствия чужды де-юре,
     а данные в миниатюре
     -- тем более. Как пальцам в спешке