Одинокая птица над полем кружит,
 Догоревшее солнце уходит с небес.
 Если шкура сера и клыки что ножи,
 Не чести меня волком, стремящимся в лес.
 Лопоухий щенок любит вкус молока,
 А не крови, бегущей из порванных жил.
 Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
 Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
 Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
 Забывая, каков над землей небосвод.
 Там я собственной крови с избытком хлебнул
 До чужой лишь потом докатился черед.
 Я сидел на цепи и в капкан попадал,
 Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
 И ошейника нет, чтобы я не сломал,
 И цепи, чтобы мой задержала рывок.
 Не бывает на свете тропы без конца
 И следов, что навечно ушли в темноту.
 И еще не бывает, чтоб я подлеца
 Не настиг на тропе и не взял на лету.
 Я бояться отвык голубого клинка
 И стрелы с тетивы за четыре шага.
 Я боюсь одного – умереть до прыжка,
 Не услышав, как лопнет хребет у врага.
 Если б где-то в окошке светил огонек,
 Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке…
 Я бы спрятал клыки и улегся у ног.
 Я б тихонько притронулся к детской щеке.
 Я бы верно служил, и хранил, и берег –
Просто так, за любовь, улыбнувшихся мне...
 …Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
 И охота завыть, вскинув морду к луне.