А все эти наши проблемы, наши одышки, 
наши черные горячие неудачи 
оттого, что мы хватаем жизнь за лодыжку,
и сжимаем ее, и не знаем, что делать дальше. 
Как - почти любимый - вдруг, с губой искривленной, 
неожиданно командует: "Марш в постель, мол". 
А она у нас - воробышек, соколенок, 
голубая девочка с хрупкой нервной системой. 
Этот, как в кино - вонючим дыша поп-корном, 
по бедру ладошкой потною торопливо... 
А она-то что? Идет за тобой покорно 
и живет с тобой, бессмысленной, несчастливой. 
И она смирится, душу смешную вынет 
и останется красивым бессмертным телом, 
но когда она, наконец-то, к тебе привыкнет - 
ты поймешь, что ты давно ее расхотел, а
нужно нежно ее, так, исподволь, не нарочно, 
отходя, играя, кудри перебирая, 
распускать ее по ниточке, по шнурочку,
взявшись за руки, собирать миражи окраин.
И когда ты будешь топать в рубахе мятой, 
и лелеять в ушах мотив своего Пьяццолы, 
она выплеснет в лицо изумрудной мяты 
и накроет тебя своей радостью леденцовой.
Я не знаю, что избавило от оскомин,
и куда мой яд до капли последней вылит. 
У меня весна - и мир насквозь преисполнен 
светлой чувственности, прозрачной струны навылет. 
От движений резких высыпались все маски, 
ощущаю себя почти несразимо юной.
Я вдыхаю запах велосипедной смазки -
чуть усталый запах конца июня. 
Я - ребенок, мне теперь глубоко неважно, 
у кого еще я буду уже "не первой". 
А вокруг хохочет колко и дышит влажно,
так, что сердце выгибает дугой гипербол.
И становится немножко даже противно 
оттого, что я была не живей и мельче, 
и мечтала, что вот встретимся на Спортивной, 
и не ты меня, а я тебя не замечу. 
И прикидываться, что мы совсем незнакомы. 
И уже всерьез устала, совсем застыла. 
И когда меня кидало в холодный омут 
оттого, что кто-то целует тебя в затылок. 
Только ветер обходит справа, а солнце - слева, 
узнает, шуршит облатками Супрастина. 
Извини меня, я всё-таки повзрослела.
Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.

Это можно объяснить золотым астралом, 
теплым смехом, снежной пылью под сноубордом. 
Я не знала, что внутри у меня застряло 
столько бешеных живых степеней свободы. 
Я не стала старше, просто я стала тоньше:
каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна.
Вот идти домой в ночи и орать истошно.
Бесконечно, страшно, дико орать от счастья.

Мне так нравится держать это всё в ладонях. 
Без оваций, синим воздухом упиваться. 
Мне так нравится сбегать из чужого дома, 
предрассветным холодом по уши умываться. 
Мне так нравится лететь высоко над миром,
белым парусом срываться, как с мыса, с мысли. 
Оставлять записку: "Ну, с добрым утром, милый. 
Я люблю тебя! Конечно, в хорошем смысле".