Он вышел, — зал взбесился. На мгновенье
    Пришла в согласье инструментов рать.
    Пал пианист на стул и мановенья
    Волшебной трости начал ожидать.

    Два первых ряда отделяли ленты
    Для свиты, для вельмож и короля.
    Лениво пререкались инструменты,
    За первой скрипкой повторяя: "ЛЯ".

    Настраивались нехотя и хитро,
    Друг друга зная издавна до йот.
    Поскрипывали старые пюпитры,
    На плечи принимая груды нот.

    Стоял рояль на возвышеньи в центре,
    Как чёрный раб, покорный злой судьбе.
    Он знал, что будет главным на концерте,
    Он взгляды всех приковывал к себе.

    И, смутно отражаясь в чёрном теле,
    Как два соглядатая, изнутри,
    Из чёрной лакированной панели
    Следили за маэстро фонари.

    В холодном чреве вены струн набухли,
    В них звук томился, пауза долга...
    И взмыла вверх рояля крышка — будто
    Танцовщица разделась донага.

    Рука маэстро над землёй застыла
    И пианист подавленно притих.
    Клавиатура пальцы ощутила
    И поддалась настойчивости их.

    Тонули мягко клавиши вселенной,
    Решив, что их ласкают, а не бьют.
    Подумать только: для ленивой левой
    Шопен писал Двенадцатый этюд!

    Минор мажору портил настроенье,
    А тот его упрямо повышал.
    Басовый ключ, спасая положенье,
    Гармониями ссору заглушал.

    У нот шёл спор о смысле интервала,
    И вот одноголосия жрецы
    Кричали: "В унисоне все начала!
    В октаве все начала и концы!"

    И возмущались грубые бемоли,
    Негодовал изломанный диез:
    Зачем, зачем вульгарные триоли
    Врываются в изящный экосез!

    Низы стремились выбиться в икары,
    В верха — их вечно манит высота, —
    Но мудрые и трезвые бекары
    Всех возвращали на свои места.

    Склоняясь к пульту, как к военным картам,
    Войсками дирижёр повелевал,
    Своим резервам — терциям и квартам —
    Смертельные приказы отдавал.

    Вот разошлись смычковые, — картинно
    Виновников маэстро наказал,
    И с пятой вольты слив всех воедино,
    Он продолжал нашествие на зал.

    И чёрный лак потрескался от боли,
    Взвились смычки штыками над толпой
    И, не жалея сил и канифоли,
    Осуществили смычку со струной.

    Как кулаки в сумбурной дикой драке,
    Взлетали вверх манжеты в темноте,
    Какие-то таинственные знаки
    Концы смычков чертили в пустоте.

    Тончали струны под смычком, дымились,
    Медь плавилась на сомкнутых губах.
    Ударные на мир ожесточились —
    И зазвучал воинственнее Бах.

    Уже над грифом пальцы коченели,
    На чьей-то деке трещина, как нить:
    Так много звука из виолончели
    Отверстия не в силах пропустить.

    Рояль терпел побои, лез из кожи,
    Звучала в нём, дрожала в нём мольба,
    Но господин, не замечая дрожи,
    Красиво мучил чёрного раба.

    И, зубы клавиш обнажив в улыбке,
    Рояль смотрел, как он его терзал.
    И слёзы пролились из первой скрипки,
    И незаметно затопили зал.

    И вдруг колонны сдвинулись, шатаясь, —
    Лишь на упругом звуке свод парит.
    Казалось, что в какой-то жуткий танец
    Атланты повели кариатид.

В.С. Высоцкий