Он перелистывает меня, пролистывает, откладывает на потом.
У него дела, календарь вперёд на тысячу лет забит.
Я говорю себе: забудь, - дурью маясь, как животом,
Я многое говорю себе, - напоминаю, чтоб не забыть.
Я напоминаю себе животное, живущее в темноте,
Болеющее от холода, блюющее от жары,
Я напоминаю себе, что не бывает такой игры,
В которой правила справедливы в своей простоте.
Вот возьмём, например, те же прятки,
Все разбегаются, только сверкают пятки,
А я одна стою посреди двора -
Ду-ра.

Или возьмём, например, кино - хлопушка, мотор, итак...
Я оборачиваюсь по команде, но молчу, молчу.
Не потому, что я разговаривать не хочу,
А потому, что всё понятно и так.
А мне кричат: давай, говори, ведь это игра, игра.
Но я молчу, потому что ду-ра.

Или, наоборот, - давайте представим наоборот:
Мне кричат: замолчи, закрой, наконец, свой рот!..
Но я говорю, говорю, потому что в груди дыра.
Ду-ра.

И вот я сижу и пишу в потрёпанную тетрадь
Правила, по которым согласна буду играть:
Чтобы всегда весна от Курил до Анд,
Или, по крайней мере, осень - золото, серебро.
И в конце обязательно хэппи-энд
И всепобеждающее добро.
Он перелистывает, пролистывает, как просроченные счета.
Господи, - говорит, - ты ещё глупей, чем я думал.
Ну и ладно, мне всё равно, пусть я дура.

Главное - ты прочитал.

Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждым днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени. 

…Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
…Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и веселых писем,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка»,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, – не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.

…Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою –
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои – конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,