Ты не забудь меня, козел рогатый, 
а то кусал, терзал, осою жалил 
и вдруг исчез, исчадье басурманье, — 
теперь я даже в шашки не играю, 
мне только снятся грубые солдаты 
да львы пузатые — и я во сне рыжею. 
Но кадыки их, твердые как камни, 
и темно–пышные смеющиеся шеи — 
я это видел всё уже когда–то. 

Засим оставь меня, лукавая Аксинья, 
и ты оставь, прекрасная Анисья, 
чего ищу в апреле этом синем, 
зачем рассыпал я цыплячий бисер, 
какую муку алчу я — не знаю. 
Мне только снится: я бегу по пашне 
и как весенняя лисица лаю. 
Ни видик мне не нужен ваш, ни Сникерс, 
ни шахматы мне не нужны, ни шашки, 
а нужно мне опять тебя увидеть. 

Я говорю: опять тебя увидеть, 
а сам бегу в чумном, охряном мехе — 
от смеха у солдат блестят доспехи, 
они на жар и жало не в обиде. 

Но есть один средь них — глаза как незабудки, 
а сам он как дитя в зверином легионе, 
и жилка синяя стучит на впалой грудке, 
он тоже жаленный (я это сразу понял). 

Он смотрит на меня и говорит, что видит: 
Тебе к лицу хвост этот длинный, лисий, 
но — говорит — зачем сюда летаешь? 
Смотрел бы лучше разноцветный видик, 
кусал бы лучше многовкусный Сникерс, 
играл бы в шашки, шахматы. И, знаешь, 
такая мука здесь. Вернись к Анисье. 

А мне — он говорит — в апреле этом синем 
невмочь без львов и без холмов набухлых, 
но и без крыл невмочь, сверкающих как бритвы; 
когда–то был я центром этой битвы, 
и вдруг меня оставили как куклу. 
Теперь я здесь. Я не вернусь к Аксинье. 

А ты живи, — сказал и к льву уходит, слабый; 
а я лисицею бегу по черной пашне, 
и синяя во мне стрекочет жилка, 
я тоже не вернусь, во мне синеет жало, 
я вижу: лев его терзает пылко, 
лев с ним заводит бешеные шашни, 
залить змею поможет только пытка. 
Я это все уже увидел раньше.