Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
 вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,
 вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
 освещенный луной, и ее замечая одну.
 Гулкий топот копыт по застывшим холмам — это не с чем сравнить,
 это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
 там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,
 где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей.

 Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,
 возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,
 мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу,
 говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.
 Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, — не отыщется след,
 даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет,
 все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
 Кто там скачет в холмах... я хочу это знать, я хочу это знать.

 Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
 одиноким лицом обернувшись к лесному царю, —
 обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
 кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
 Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
 из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет,
 кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
 по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.

 Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд.
 Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
 кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
 тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
 Нет, не думай, что жизнь — это замкнутый круг небылиц,
 ибо сотни холмов — поразительных круп кобылиц,
 из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ,
 засыпая во сне, мы стремительно скачем на юг.

 Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму,
 создавая свой мир по подобию вдруг твоему,
 от бобровых запруд, от холодных костров пустырей
 до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.
 Все равно — возвращенье... Все равно даже в ритме баллад
 есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
 даже если Творец на иконах своих не живет и не спит,
 появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.

 Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк,
 проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
 кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
 кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
 Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
 потому что не жизнь, а другая какая-то боль
 приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
 лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.

И.Бродский, 1962