к они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дым
 полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым
 так они посмеивались над всем, что вменяют им
 так переставали казаться самим себе 
 чем-то сверхъестественным и святым

 так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид
 обретали платёжеспособный вид
 начинали писать то, о чем неуютно думать,
 а не то, что всех удивит

 так они росли, делались ни плохи, ни хороши
 часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши,
 чтобы море и ни души
 спорам тишину
 ноутбукам простые карандаши

 так они росли, и на общих снимках вместо умершего
 образовывался провал
 чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал
 но уж если они смеялись, то в терцию или квинту -
 в какой-то правильный интервал

 так из панковатых зверят - в большой настоящий ад
 пили все подряд, работали всем подряд
 понимали, что правда всегда лишь в том,
 чего люди не говорят

 так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел
 так они достигали собственных тел, а потом намного перерастали границы тел
 всякий рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих дел
 каждый получил по куску эпохи себе в надел
 по мешку иллюзий себе в удел
 прав был тот, кто большего не хотел

 так они взрослели, скучали по временам, когда были непримиримее во сто крат,
 когда все слова что-то значили, даже эти - "республиканец" и "демократ"
 так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат
 младший в старости выглядел как апостол
 старший, разумеется, как пират
 а последним остался я
 я надсадно хрипящий список своих утрат
 но когда мои парни придут за мной в тёртой коже, я буду рад
 молодые, глаза темнее, чем виноград
 скажут что-нибудь вроде 
 "дрянной городишко, брат"
 и ещё
 "собирайся, брат"