И была у мальчика дудка на шее, 
а в кармане - ложка, на цепочке - кружка, 
и была у мальчика подружка на шее - Анька - хипушка. 

Мальчик жил-поживал, ничего не значил 
и подружку целовал, а когда уставал - 
Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил… 
Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! 
В общем, тоже полезное дело - на дудке фигачить по дырочкам. 

А когда зима подступала под горло, 
и когда снега подступали под шею, 
обнимались крепко-крепко они до весны. 
И лежали тесно они, как в траншее, 
а вокруг было сплошное горе, 
а вокруг было полно войны… 

Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, 
война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. 
Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора - 
обезъязычевший рот его - пугал, как свежая рана. 

И когда однажды ночью мальчик потянулся к Анне, 
и уже встретились губы и задрожали тонко, 
там - на телеэкране - в Ираке или Иране, 
где-то на белом свете убили его ребенка. 

И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, 
но не было звука, и молча топтались они у стола. 
И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, 
и всё не мог достучаться с той стороны стекла. 

А мальчик проснулся утром, проснулся рано-рано, 
взял на цепочке кружку и побежал к воде, 
он ткнулся губами в кружку, и было ему странно, 
когда вода ключевая сбежала по бороде. 

А мальчик достал из кармана верную свою ложку 
и влез в цветок своей ложкой - всяким там пчелам назло, - 
чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), 
и было ему странно, когда по усам текло. 

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну. 
И было ему странно Анну почувствовать вновь… 
Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку, 
Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь. 
Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана, 
Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.