Когда шагал ты на восток 
в жаре крутой под Ровно, 
и кровью хлюпал твой сапог, 
и жажда горло жгла, 
убитых немцев рисовал 
я много и подробно 
и двадцать танков подбивал 
из одного ствола. 
Когда, совсем закоченев 
в заснеженном окопе, 
ты с неба свет ракеты ждал 
и грел свой автомат, 
я спал в кромешной темноте 
далеко от Европы 
и сбоку телом малым грел 
замаянную мать. 

Когда ты мессер прижал 
к земле чужой, горелой, 
за Родину и за.., и за... 
зашелся пулемет, 
летел на санках я в сугроб 
с горы заледенелой 
и, повернувшись к небесам, 
смотрел, как снег идет. 
Когда тяжелым сапогом 
в концлагере под Прагой 
тебя пытались научить 
по-песьи подвывать, 
я от какой-то ерунды 
так безутешно плакал, 
что не на шутку рассердил 
встревоженную мать. 

Когда контузило тебя 
у кеслина в сраженьи 
и красной тьмой заволокло 
и кирху и сады, 
я на ногах не устоял 
от головокруженья, 
но хлеба не было в избе, 
и дали мне воды. 
В моем детдоме дети все 
в ночной тиши заснули, 
а я не мог - я в этот миг 
беседовал с тобой. 
Когда герр обер-лейтенант 
послал в пространство пулю, 
которой грудь твоя была 
подставлена судьбой.