За всех вас, 
которые нравились или нравятся, 
хранимых иконами у души в пещере, 
как чашу вина в застольной здравице, 
подъемлю стихами наполненный череп. 

Все чаще думаю - 
не поставить ли лучше 
точку пули в своем конце. 
Сегодня я 
на всякий случай 
даю прощальный концерт. 

Память! 
Собери у мозга в зале 
любимых неисчерпаемые очереди. 
Смех из глаз в глаза лей. 
Былыми свадьбами ночь ряди. 
Из тела в тело веселье лейте. 
Пусть не забудется ночь никем. 
Я сегодня буду играть на флейте. 
На собственном позвоночнике. 

1 

Версты улиц взмахами шагов мну. 
Куда уйду я, этот ад тая! 
Какому небесному Гофману 
выдумалась ты, проклятая?! 

Буре веселья улицы узки. 
Праздник нарядных черпал и черпал. 
Думаю. 
Мысли, крови сгустки, 
больные и запекшиеся, лезут из черепа. 

Мне, 
чудотворцу всего, что празднично, 
самому на праздник выйти не с кем. 
Возьму сейчас и грохнусь навзничь 
и голову вымозжу каменным Невским! 
Вот я богохулил. 
Орал, что бога нет, 
а бог такую из пекловых глубин, 
что перед ней гора заволнуется и дрогнет, 
вывел и велел: 
люби! 
Бог доволен. 
Под небом в круче 
измученный человек одичал и вымер. 
Бог потирает ладони ручек. 
Думает бог: 
погоди, Владимир! 
Это ему, ему же, 
чтоб не догадался, кто ты, 
выдумалось дать тебе настоящего мужа 
и на рояль положить человечьи ноты. 
Если вдруг подкрасться к двери спаленной, 
перекрестить над вами стёганье одеялово, 
знаю - 
запахнет шерстью паленной, 
и серой издымится мясо дьявола. 
А я вместо этого до утра раннего 
в ужасе, что тебя любить увели, 
метался 
и крики в строчки выгранивал, 
уже наполовину сумасшедший ювелир. 
В карты бы играть! 
В вино 
выполоскать горло сердцу изоханному. 

Не надо тебя! 
Не хочу! 
Все равно 
я знаю, 
я скоро сдохну. 

Если правда, что есть ты, 
боже, 
боже мой, 
если звезд ковер тобою выткан, 
если этой боли, 
ежедневно множимой, 
тобой ниспослана, господи, пытка, 
судейскую цепь надень. 
Жди моего визита. 
Я аккуратный, 
не замедлю ни на день. 
Слушай, 
всевышний инквизитор! 
Рот зажму. 
Крик ни один им 
не выпущу из искусанных губ я. 
Привяжи меня к кометам, как к хвостам 
лошадиным, 
и вымчи, 
рвя о звездные зубья. 
Или вот что: 
когда душа моя выселится, 
выйдет на суд твой, 
выхмурясь тупенько, 
ты, 
Млечный Путь перекинув виселицей, 
возьми и вздерни меня, преступника. 
Делай что хочешь. 
Хочешь, четвертуй. 
Я сам тебе, праведный, руки вымою. 
Только - 
слышишь! - 
убери проклятую ту, 
которую сделал моей любимою! 

Версты улиц взмахами шагов мну. 
Куда я денусь, этот ад тая! 
Какому небесному Гофману 
выдумалась ты, проклятая?! 

2 

И небо, 
в дымах забывшее, что голубо, 
и тучи, ободранные беженцы точно, 
вызарю в мою последнюю любовь, 
яркую, как румянец у чахоточного. 

Радостью покрою рев 
скопа 
забывших о доме и уюте. 
Люди, 
слушайте! 
Вылезьте из окопов. 
После довоюете. 

Даже если, 
от крови качающийся, как Бахус, 
пьяный бой идет - 
слова любви и тогда не ветхи. 
Милые немцы! 
Я знаю, 
на губах у вас 
гётевская Гретхен. 
Француз, 
улыбаясь, на штыке мрет, 
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор, 
если вспомнят 
в поцелуе рот 
твой, Травиата. 
Но мне не до розовой мякоти, 
которую столетия выжуют. 
Сегодня к новым ногам лягте! 
Тебя пою, 
накрашенную, 
рыжую. 

Может быть, от дней этих, 
жутких, как штыков острия, 
когда столетия выбелят бороду, 
останемся только 
ты 
и я, 
бросающийся за тобой от города к городу. 

Будешь за море отдана, 
спрячешься у ночи в норе - 
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона 
огненные губы фонарей. 

В зное пустын