Друг друговы вотчины – с реками и лесами,
 Долинами, взгорьями, взлетными полосами;
 Давай будем без туристов, а только сами.
 Давай будто растворили нас, погребли
 В биноклевой мгле.
 Друг друговы корабли.
 Бросаться навстречу с визгом, большими псами,
 Срастаться дверьми, широтами, адресами,
 Тереться носами,
 Тросами,
 Парусами,
 Я буду губами смугло, когда слаба,
 Тебя целовать слегка в горизонтик лба
 Между кожей и волосами.
 В какой-нибудь самой крошечной из кают,
 Я буду день изо дня наводить уют,
 И мы будем слушать чаечек, что снуют
 Вдоль палубы, и сирен, что из вод поют.
 Чтоб ветер трепал нам челки и флаги рвал,
 Ты будешь вести, а я отнимать штурвал,
 А на берегу салют чтоб и карнавал.
 Чтоб что-то брать оптом, что-то – на абордаж,
 Чтоб нам больше двадцати ни за что не дашь,
 А соль проедает руки до мяса аж.
 Чтоб профилем в синь, а курсом на юго-юг,
 Чтоб если поодиночке – то всем каюк,
 Чтоб двое форева янг, расторопных юнг,
 И каждый задира, бес, баловник небес,
 На шее зубец
 Акулий, но можно без,
 И каждый влюбленный, злой, молодой балбес.
 В подзорной трубе пунктиром, едва-едва -
 Друг друговы острова.
 А Бог будет старый боцман, гроза морей,
 Дубленый, литой, в наколках из якорей,
 Молчащий красноречиво, как Билл Мюррей,
 Устроенный, как герой.
 Мы будем ему отрадой, такой игрой
 Дельфинов или китят, где-то у кормы.
 И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы.
 И нету местоимения, кроме «мы».
 И, трюмы заполнив хохотом, серебром
 Дождливым московским – всяким таким добром,
 Устанем, причалим, сядем к ребру ребром
 И станем тянуть сентябрь как темный ром,
 И тихо теплеть нутром.
 И Лунья ладонь ощупает нас, строга -
 Друг друговы берега.
 И вечер перченым будет, как суп харчо.
 Таким, чтоб в ресницах колко и горячо.
 И Боцман легонько стукнет тебя в плечо:
 - До скорого, брат, попутных. Вернись богатым.

И бриз в шевелюре будет гулять, игрив.
 И будет назавтра ждать нас далекий риф,
 Который пропорет брюхо нам, обагрив
 Окрестную бирюзу нами, как закатом.