Дым табачный воздух выел.
 Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. 
Сегодня сидишь вот, сердце в железе. 
День еще — выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. 
Выбегу, тело в улицу брошу я. 
Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. 
Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б. 
Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. 
Если быка трудом уморят — он уйдет, разляжется в холодных водах. 
Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон — царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. 
Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. 
И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. 
Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. 
Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... 
Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? 
Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.