Начну рассказ теперь, жаль, если не сумею, 
Как наш товарищ пел в двадцатом перед смертью... 
Он умер для того, чтоб мы не умирали. 
Каратели его, израненного, взяли. 

Заржавленным прутом испытывали силу, 
Умаялись потом, велели рыть могилу. 
- А может ты споешь? - смеясь спросил хорунжий, 
Надутый, будто еж, увешанный оружьем. 

Луна ползла, как тиф, - 
Безжизненно сурова... 
И вздыбился мотив, 
И зазвучало слово. 

Пел песню комиссар, 
Пел, выбрав гимн из гимнов, 
Пел, будто воскресал, 
Пел, голову закинув, 

Пел, будто пил вино, 
Пел, хвастая здоровьем, 
Мы наш - он пел, мы но... 
Мы новый мир построим. 

Был темным, как земля, 
И мокрым, как из бани, 
Пел, еле шевеля 
Разбитыми губами. 

Шептал слова не в такт, 
Упрямо повторялся, 
И получалось так, 
Что он не пел, а клялся. 

Литые фразы жгли, 
Зарей перемехаясь, 
Хорунжий крикнул: "Пли!" 
А песня продолжалась... 

Была грозе сродни, 
Светилась и трубила. 
В руках у солдатни 
Плясали карабины. 

Дрожали молодцы - 
Ни стати и ни прыти... 
Великие певцы, 
Пожалуйста, замрите! 

Смотри, уходит мгла, светлеет поднебесье. 
И силу набрала расстрелянная песня. 
Широкий день встает над жизнью недопетой, 
А песня та звучит уже над всей планетой