...Вот я снова пишу на далекую Каму.
Ставлю дату: двадцатое декабря.
Как я счастлива, что горячо и упрямо
штемпеля Ленинграда на конверте горят.
Штемпеля Ленинграда! Это надо понять.
Все защитники города понимают меня.
Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад,
в полугодье войны, изумляясь себе:
мы ведь смерти самой поглядели в глаза.
Мы готовились к самой последней борьбе.
Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре...
Златосумрачный, царственный листопад,
скрежет первых бомбежек, рыданье сирен,
темно-ржавые контуры баррикад.
Только все, что тогда я на Каму писала,
все, о чем я так скупо теперь говорю, -
ленинградец, ты знаешь - было только началом,
было только вступленьем к твоему декабрю.
Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!
О, как ставенки стонут на темной заре,
как угрюмо твое ледяное жилье,
как врагами изранено тело твое...
Мама, Родина светлая, из-за кольца
ты твердишь: "Ежечасно гордимся тобой".
Да, мы вновь не отводим от смерти лица,
принимаем голодный и медленный бой.
Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг,
нам декабрьские дни сентября тяжелей.
Все равно не разнимем слабеющих рук:
мы и это, и это должны одолеть.
Он придет, ленинградский торжественный полдень,
тишины, и покоя, и хлеба душистого полный.
О, какая отрада, какая великая гордость
знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:
— Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года,
вместе с ним принимала известия первых побед.
...Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму.
Это гимн ленинградцам - опухшим, упрямым, родным.
Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму:
"Живы. Выдержим. Победим!"