Одинокая птица над полем кружит.                         Догоревшее солнце уходит с небес.                       Если шкура сера и клыки что ножи,                        Не чести меня волком, стремящимся в лес.          
Лопоухий щенок любит вкус молока,                               А не крови, бегущей из порванных жил.                          Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,               Расспроси-ка сначала меня, как я жил.                           

Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул,
До чужой лишь потом докатился черед.

Я сидел на цепи и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог,
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
И цепи, что бы мой задержала рывок. 

Не бывает на свете тропы без конца
И следов, что навеки ушли в темноту.
И еще не бывает, чтоб я подлеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.

Я бояться отвык голубого клинка
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного - умереть до прыжка,
Не услышав, как лопнет хребет у врага. 

Вот бы где-нибудь в доме светил огонек,
Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке,
Я бы спрятал клыки и улегся у ног.
Я б тихонько притронулся к детской щеке.

Я бы верно служил - и хранил, и берег,
Просто так, за любовь улыбнувшихся мне...
Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к луне.