Он был мне близок, стал мне – ах! –
моя стена источена.
Он видит сны в моих глазах –
свои-то заколочены.
Его улыбка в клочья рвет,
и нервы перекручены.
Еще чуть-чуть – и он начнет
улыбаться круглосуточно,
нешуточно,
острее, чем Небесное Копье.
Когда он явится ко мне,
я буду без оружия.
Ворвусь в него, прижму к себе,
смолчу: ну почему же я
Не ослеплен, не отвращен,
как все другие-прочие?
И будет ночь, и мы вдвоем,
а дальше – дело случая,
не худшее,
не лучшее, но, кажется, мое.
А до тех пор – молчу и
слушаю его, опасного и верного.
По глади мрака моего
он отплывет от берега.
Он так влюблен в себя, что скоро
воплотится в имени,
И все увидят сквозь стекло,
подернутое инеем,
то сильное,
что вижу я, что было до него.
Смутивший время, приучивший
к ожиданью вечному
Своих как будто бы друзей,
в другом пространстве встреченных,
Идущий смело по ножам,
похожий удивительно
На то, что чувствую я сам –
такой же недействительный,
сомнительный,
пронзительный, как злое колдовство.
Опасно быть случайным
зрителем того, как мы поем в два голоса.
Любой, коснувшийся его,
болезненно уколется.
Любой, кто обратится в слух –
тот обратится в ненависть,
Но этим не смутить его –
он в двух шагах от вечности
бессмертия,
беспечность – или тщательный расчет?
Что было до него живым –
становится искусственным.
Он недоступен даже тем,
кто пробовал на вкус его.
Он – не любовь, он не мечта,
и без него не грустно мне,
Но рухнут Небеса, когда
я перестану чувствовать,
да, чувствовать
плечом его плечо…
А до тех пор – молчу и слушаю.