Дым табачный воздух выел.
Комната — глава в крученыховском аде. 
Вспомни — за этим окном впервые
руки твои, исступлённый, гладил.

Сегодня сидишь вот, сердце в железе.
День ещё — выгонишь, может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу, тело в улицу брошу я.
Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого, дорогая, хорошая,
дай простимся сейчас.

Всё равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — 
висит на тебе, куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят — 
он уйдёт, разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей мне нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей, мне нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила, он 
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

И в пролёт не брошусь, и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь, что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.