На страх и грех, на ширину прорех,
Брешь, порохом прожжённую в шинели
Свистела дробь с кокосовый орех,
Бубенчики за пазухой звенели.

Угрюмы рюмки, тяжела постель,
Алеют даты подвигов поддатых,
Лишь поздний [bad word] опасливо свистел
В гортанный горн и требовал доплаты.

Я свыкся с телом, с цирком и ружьём,
С мешочком крох и тупостью поэтов,
И с беленой, которую жуём,
И с адом современной гари лета,

С объедками из мусорной трубы,
С коровьей жалобой из окон скотобойни,
С работой заколачивать гробы,
С солдатами «отряда доброй вони».

При этом все умеренно добры.
Ведь, вроде, люди. Люди в своём роде.
И тихо заостряя топоры,
Находим бомбы в нашем огороде.

И в духе молодого Октября
Слепая Родина поёт и веселится
Без костыля и без поводыря,
И мелет зёрна Ветряная Виселица.

Я тоже гордый и кричу «Долой!»,
Я тоже левый и веду работу,
Но всё равно, когда иду домой,
Я вляпываюсь в чью – нибудь блевоту.

Я всё равно стою в очередях,
Люблю уют трамвайного сиденья,
Но я желаю видеть на жердях
Обломовские мокрые суждения.

Шумел камыш и волос головы,
В которой по преданию опилки.
Под томный смех задумчивой совы
Растёт и наполняется копилка.

Но в духе молодого Октября
Уходит в недра омута столица
Без костыля и без поводыря,
И мелет зёрна Ветряная Виселица.