Пока я был никто, не обитал нигде,
примерно лет от двух до трёх,
я наслаждался тем, что никакой вражде
не захватить меня врасплох.

    Любой в ту пору шторм, иных сбивавший с ног,
    не досадил бы мне, заметь.
    И ни один гарпун тогда меня не мог
    (не говорю - пронзить) задеть.

Тогда любая власть, любой творя эдем,
не причиняла мне вреда.
Ведь я же был никто. И потому никем
не назывался я. О да.

Именовался я не вожаком вояк,
не завсегдатаем таверн.
Я тёзкой был тому, кого в подводный мрак
отправил странствовать Жюль Верн.

    Была недвижна зыбь, невысока волна.
    И мог ли думать я тогда,
    что мне ещё тонуть, не достигая дна,
    в стихии злейшей, чем вода.

Была надёжна ночь (пока я слыл ничем),
как дверь, закрытая на ключ.
И только лунный шар, как водолазный шлем,
незряче пялился из туч.

А предстояло мне не по лазури плыть
на зов луны, волны, струны,
но рыть болотный торф и чужеземцем слыть
на языке любой страны.

    Вдали от райских рощ, где дышат лавр и мирт,
    считать отечество тюрьмой
    и бормотать в сердцах «какой невкусный спирт»,
    лечась от холода зимой.

И повергаться ниц, теряя нюх и слух,
когда случится вдруг узреть,
как стая синих птиц клюёт зелёных мух
(лечась от голода, заметь).

Перебираться вскачь по разводным мостам,
спасаясь из огней в огни.
И перебраться прочь, и оказаться там,
где чужеземцы лишь одни.

    Где никакой за мной не уследит Кусто,
    где не видна блесна ничья.
    Я раньше был никем. Я и теперь никто.
    Но только знающий, кто я.

А далеко вдали, где в роще бьёт родник
и дышат мирт и лавр и клён,
уже пустился вплавь мой молодой двойник,
ещё не знающий, кто он.