Сидишь у стойки одиноко,
на сцене кабака оркестр
лабает «Свет московских окон»
с мажором, путая диез,
а перед ним пустеет пятый
с московской водочкой графин,
ты на него кидаешь взгляды —
один он или не один.
И у него не то чтоб горе,
а так по жизни не фартит,
ну, в общем, всё с утра в миноре
и водочка не веселит,
а ты, что взгляды шлёшь от стойки,
увы, не вырулишь дела.
Порхаешь бабочкой ночной ты,
Смотри-ка — встала, подошла.

Рукою с тонкой сигаретой,
как лётчик мёртвую петлю,
ты описала в тусклом свете:
«Грустите, можно прикурю?»
И почему-то показались
родными девичьи глаза.
«Глядишь печаль, развеешь малость»,
в них, заглянув, себе сказал.
Соврав, что лет ей скоро двадцать,
и согласившись на рубли,
перевела она их в баксы
и ночь, оплаченной любви,
и отработавшись на совесть,
похмельным утром поднялась,
неловко в сумке, своей роясь,
на пол вдруг все посыпалось.
Помада, тушь, презервативы,
и фотокарточка одна, —
она и мать её у ивы,
и край знакомого села,
а он, взглянув на мать — всё понял —
жену он бывшую узнал,
и заревев от жуткой боли,
на дочь глаза свои поднял:
«Прости меня, бродягу, дочка —
ты родилась, я сразу сел,
и мать развод оформив срочно,
вновь вышла замуж, сделав дел,
а ты другого звала папой,
а я по тюрьмам-лагерям,
и видно дьявол взял нас в лапы,
нам не досуг, так свёл нас сам».
А ты в ответ расхохоталась:
« В своем ли ты уме, родной?
если б и так, прибавил б малость,
за ночку с родственной душой»!
И уплыла, а он остался,
и через день его нашли….
Он тихо так в петле качался,
от грешной воспарив земли.