В  твои  глаза  заглянул  я  недавно,  о  жизнь!   И   мне
показалось, что я погружаюсь в непостижимое.
     Но  ты  вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась
ты, когда я тебя называл непостижимой.
     "Так  говорят  все  рыбы,  --  отвечала  ты,  --  чего  не
постигают они, то и непостижимо.
     Но  я  только  изменчива  и  дика,  и во всем я женщина, и
притом недобродетельная:
     Хотя  я  называюсь   у   вас,   мужчин,   "глубиною"   или
"верностью", "вечностью", "тайною".
     Но   вы,   мужчины,   одаряете   нас  всегда  собственными
добродетелями -- ах, вы, добродетельные!"
     Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я  ей  и
смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой.
     И  когда  я  с  глазу  на  глаз  говорил  со  своей  дикой
мудростью, она сказала мне с гневом: "Ты желаешь,  ты  жаждешь,
ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!"
     Чуть  было  зло  не  ответил  я  ей и не сказал правды ей,
рассерженной; и нельзя злее ответить, как "сказав правду" своей
мудрости.
     Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я
только жизнь  --  и  поистине,  всего  больше  тогда,  когда  я
ненавижу ее!
     Но  если  я  люблю  мудрость  и часто слишком люблю ее, то
потому, что она очень напоминает мне жизнь!
     У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка -- чем же
я виноват, что они так похожи одна на другую?
     И когда однажды жизнь спросила меня: что  такое  мудрость?
-- я с жаром ответил: "О, да! мудрость!
     Ее  алчут  и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят
сетью.
     Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы  еще
идут на приманки ее.
     Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе
губы и путала гребнем свои волосы.
     Быть  может,  она  зла и лукава, и во всем она женщина; но
когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она
всего больше".
     И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась  и  закрыла
глаза.  "О  ком  же говоришь ты? -- спросила она. -- Не обо мне
ли?
     И если даже ты прав,  можно  ли  говорить  это  мне
прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!"
     Ах,  ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И
мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое.

Так пел Заратустра. Но когда пляска  кончилась  и  девушки
ушли, он сделался печален.
     "Солнце  давно уже село, -- сказал он наконец, -- луг стал
сырым, от лесов веет прохладой.
     Что-то неведомое окружает меня и задумчиво  смотрит.  Как!
Ты жив еще, Заратустра?
     Почему?  Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие
-- жить еще? --
     Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне.  Простите  мне
мою печаль!
     Вечер настал: простите мне, что вечер настал!"
     Так говорил Заратустра.