По весне ещё, на большой воде, я с маменькой
Бегал на косу по утрам: «Куда, маленький?»
Нагайкой учил отец: не бери чужого.
Наука-азбука и мораль с Богослова.
Мечтал о них, мечтал о стёганом кафтане.
От господских покоев вело тайной.
Я рос, грел и воспитывал меня мороз.
Отроком ещё ядовитую горечь вкусил:
В душе сажа. Клеймо – крепостной.
Царь-батюшка, ответь, вразуми:
Если солнце теплом поднимает колосья для всех,
То почему же сваха сдохла господам на смех?
Мать моя на псарне кормит грудью щенков.
Я готов сегодня веселить господ!
Больно. Шерсть дерёт, кишки на валенках.
Голос тихий: «Куда ты, маленький?»…

Негоже в Радоницу плакать по усопшим.
Выть, причитать, сдаваться на Святой земле.
Взяться за руки, жить, встать в караготы.
Вместе воспевать будем солнца свет во мгле.

Краса-рабыня разливала слёзы ночью поздно,
Барин [В пламя] держал правой за косу.
Цвета сена пыльного в карте луна.
Прощай на жизнь, маменька, на кону сыновья.
Твои белы парнишки глазели в очи
Питаны грязью Руси воскресные ночи.
[Круг] ворованы. [Сдавила] на ноги, они окованы.
Слабые держали холод лапами.
Холод […] мороз, матери седых волос.
Разлука в лицах снова, кровавых слёз.
Отдал заезжему кобылу и двух детишек.
Ждите с молодыми слугами [довольные …]
Пробует юнцов на крепость оплеухой смачной.
Старший терпит вроде, а младший плачет.
И в тёмный путь судьбины, суровые года
Босиком по тропинкам пронесут её глаза.

Барин скалил зубы, старик лежал.
Тут и яства на столе, и кровь из ран.
Праздник продолжался, дети вставали вокруг.
Никому не было жалко пару немощных рук.
«Эй, холоп ленивый ты еле волочишь ноги.
Так и будешь, сучий сын, набивать пороги?»
Старик молчал, в слезах опустив глаза.
Смотрел туда, где разбил кувшин вина.
Не отведав волюшку, получи её смерть.
Господь прибрал тебя, батенька, сквозь суровые плети.
«Пропади пропадом, скотина бабская!» Загубил душеньку и продолжал смеяться.
«Ох, маменька, ведь мы с сестрицей одни.
Забери нас отсюда, забери!
Ох, маменька, ведь мы с сестрицей одни.
Забери нас отсюда, забери!