Колеблясь между "тик" и "так", как между "был" и "не был",
Скрипач повис, бледней прокисшего над ним неба.
И комната промокла изнутри фисташковым светом,
И наверху смеются горьким и густым снегом.

А где-нибудь по декабрю летят дрожки,
Дрожащим перышком гусиным из стружки,
Снежком рифмованным вдоль столбовой строчки
Ложатся все стежки да стёжки. Так вечно.

Но вечно выпало из лексикона лишь "веко",
Прикрыв ресницами всю наготу века,
Средь декабря вдруг выпустит не дождь - слезы,
Все потому, что скрипка. Скрипка и скользко...

Скользнула скрипка ввысь. При ней скрипач взвешен
В воздушном броуновском хаосе зала.
И сердце наподобие двух сросшихся вишен.
То было взвешено, а то и витало.

Бабахнул Бах! Вот это джаз! Арт-Моцарт
Кричит с балкона скрипачу: "Давай, Мойша!"
И капал снег в концертный зал, как дореми-ноты
И непонятно было с кем ты, где ты и кто ты.

Снег становился смехом наверху. Толченых облаков горсти.
Снег превращался в соль, что выше соль-бемоль, но солоней и горше.
А боль, что по краям бемоль, съедая сердцевину, становилась болью.
И снег звучал, чистейший соль, и был на вкус солью.

Когда, в какие времена такая музыка лилась с неба?
И мне, скрипач, от царского смычка, плесни хотя бы такт снега.
Я буду лакомиться им, покуда тишина не перехватит горло,
Укоротив гортань до лаконичного и тихого горя.

Покуда зал - есть мир, который зол, но милосерднее иных-прочих,
Покуда Бог здесь - Бах, пока поэт про это не соврал ни строчки.
А дрожки мчат по декабрю, все дальше, выше по гамме,
Сжимая звук до точки на кардиограмме.

Колеблясь между "тик" и "так", как между "был" и "не был",
Висит скрипач, бледней прокисшего над ним неба.
И комната промокла изнутри фисташковым светом,
И наверху смеются горьким и густым снегом.