И полдень, и вокзал, и справочная — всё уместно было, кроме нас.
И очередь, и редкий дождь, и колея на Оредеж и Павловск.
Все пассажиры арии свои и роли знали, кроме нас,
как если некий бы выдумыватель в чужую музыку вкропал нас,
к слову приплёл, вклеил в коллаж,
к буфетным кружевам и модному по радио потоку средних частот.
Дождь был уныл, день был не наш,
но в целой жизни не было у нас важнее дня, чем тот.

Как если ни единой бы живой души вокруг, разучивали мы
подсказанные кем-то реплики среди гуденья и мельканья.
Глухие чьи-то сны, навязанные нам, озвучивали мы,
от робости недоговаривая, из гордости не умолкая.
Чей-то владел нами расчёт.
Сегодня очевиднее, но не яснее нам он стал, чем тогда.
Робость прошла, гордость пройдёт,
а реплики не делись никуда, и мы не делись никуда.

Вокзал разросся вширь, столетье обновилось, норма с неба пролилась,
диспетчера седого с должности внучатый вытеснил наследник.
Всех пассажиров скорый подобрал и в Павловск вывез, кроме нас.
Всё в тех же недомолвках путаемся мы, и радио шумит на средних.
Тот же сквозь шум модный акын
отсутствием фантазии не сокрушён и гордо режет правду одну.
Правде цена — медный алтын,
живой душе пока не до того, а мёртвая уже в Аду.