Осип Мандельштам

"1 января 1924 г."
   
 Кто время целовал в измученное темя,—
    С сыновьей нежностью потом
    Он будет вспоминать, как спать ложилось время
    В сугроб пшеничный за окном.
    Кто веку поднимал болезненные веки —
    Два сонных яблока больших,—
    Он слышит вечно шум — когда взревели реки
    Времён обманных и глухих.

    Два сонных яблока у века-властелина
    И глиняный прекрасный рот,
    Но к млеющей руке стареющего сына
    Он, умирая, припадёт.
    Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,
    Ещё немного — оборвут
    Простую песенку о глиняных обидах
    И губы оловом зальют.

    О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
    Боюсь, лишь тот поймёт тебя,
    В ком беспо́мощная улыбка человека,
    Который потерял себя.
    Какая боль — искать потерянное слово,
    Больные веки поднимать
    И с известью в крови для племени чужого
    Ночные травы собирать.

    Век. Известковый слой в крови больного сына
    Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
    И некуда бежать от века-властелина...
    Снег пахнет яблоком, как встарь.
    Мне хочется бежать от моего порога.
    Куда? На улице темно,
    И, словно сыплют соль мощёною дорогой,
    Белеет совесть предо мной.

    По переулочкам, скворешням и застрехам,
    Недалеко, собравшись как-нибудь,—
    Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,
    Все силюсь полость застегнуть.
    Мелькает улица, другая,
    И яблоком хрустит саней морозный звук,
    Не поддаётся петелька тугая,
    Всё время валится из рук.

    Каким железным скобяным товаром
    Ночь зимняя гремит по улицам Москвы,
    То мёрзлой рыбою стучит, то хлещет паром
    Из чайных розовых — как серебром плотвы.
    Москва — опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!
    Не обессудь, теперь уж не беда,
    По старине я принимаю братство
    Мороза крепкого и щучьего суда.

    Пылает на снегу аптечная малина,
    И где-то щёлкнул ундервуд,
    Спина извозчика и снег на пол-аршина:
    Чего тебе ещё? Не тронут, не убьют.
    Зима-красавица, и в звёздах небо козье
    Рассыпалось и молоком горит,
    И конским волосом о мерзлые полозья
    Вся полость трётся и звенит.

    А переулочки коптили керосинкой,
    Глотали снег, малину, лёд,
    Все шелушиться им советской сонатинкой,
    Двадцатый вспоминая год.
    Ужели я предам позорному злословью —
    Вновь пахнет яблоком мороз —
    Присягу чудную четвёртому сословью
    И клятвы крупные до слёз?

    Кого ещё убьешь? Кого ещё прославишь?
    Какую выдумаешь ложь?
    То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —
    И щучью косточку найдёшь;
    И известковый слой в крови больного сына
    Растает, и блаженный брызнет смех...
    Но пишущих машин простая сонатина —
    Лишь тень сонат могучих тех.