Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, —
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают — голоса.

Не какие-то там безымянные, а обычные: Коли и Миши,
очень даже конкретные, с документами и с паспортами…
Они приходят с войны — и заполняют книжки
слабым мужским мяуканьем, визгливыми голосами.

… Мы лежали с тобой однажды — в долгих сумерках на кровати,
и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего окна,
(на тебе было белое платье, обыкновенное летнее платье):
и ты сказала: этот чертов закат сводит тебя с ума.

Но дело в том, что каждый имеет право — на свою особую личную рану,
о чем нас предупредили честно — лет пятьдесят назад:
— Я, выживший русский солдат, не лягу с немцем Иваном.
— Я мертвый немецкий солдат, но тоже не лягу с Иваном. —
Война поросла быльем: все умерли и лежат.

Жизнь проходит. Война проходит. Любовь проходит.
В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером бродит гроза.
Но все, что осталось от нас (в том числе и от нас с тобою)
огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.

Ты хотела до нас докричать свою красную кровную рану,
я пытался тебе рассказать о своей деревянной вине,
но никто не скажет нужного слова (как с тем дураком иваном,
а ведь он совсем надорвался на той войне).

… Так вот — я хочу сказать, когда мы смешаемся в прахе
(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:
за медленно меркнущий свет, за белое твое платье,
за летнее твое платье, за бессмертное платье твое.